Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
— Что? — снова ответил Родя. Похоже, что его слегка переклинило, и прочие слова просто выпали из его словарного запаса.
— Арест Учителя не обошелся без кровопролития, — несколько раз кивнул сам себе головой Александр. — Малху, прислужнику первосвященника, мечом отрубили ухо. Замечу: сам первосвященник Каиафа был заинтересован в аресте Иисуса, что само по себе говорит о серьезной угрозе всей церкви. Но кто пустил в ход оружие? Некоторые источники утверждают, что Петр. Другие кокетливо не называют имен. Так может, Иуда, единственный из всех учеников не побоявшийся поцеловать Учителя? Что-то я не припомню, чтобы поцелуй символизировал собой предательство. Любовь — да, сожаление и прощение — да, прощание — тоже да. Но во всех случаях поцелуй совершается только по доброй воле. Со злости не целуют, укусить могут, и только. И куда, интересно мне знать, подевались прочие верные ученики? Что?
— Что? — повторил Родя и прикрыл рот ладонью. Ему стало неловко произносить одно и то же слово, и он попытался вспомнить другие.
— Петр трижды отрекся от своего Учителя до крика петуха. Потом, видимо, отрекаться прекратил. Да и перед кем он растекался словом по дереву, "ничего не знай, ничего не понимай"? Перед какими-то кухарками. А смысл? Дал бы по башке первой попавшейся из этих женщин-служанок, чтоб неповадно было с расспросами лезть — никто бы и внимания не обратил. Но, может быть, у каждой из кухарок на лице росла борода, на боку висел меч и имелись все права, чтобы казнить и миловать? А?
Родя сглотнул, с трудом подавляя в себе желание нарушить наступившую тишину магическим словом из своего арсенала.
— Потом, якобы Петр, стащив нож в булочной, бежал за конвоируемым Иисусом, выискивая момент, чтобы его прирезать. Да, молодец, чего тут сказать. Отрекся, ошибся и, чтобы вину свою загладить, решил — раз, ножиком по горлу. Искупить, так сказать, отречение кровью. Стесняюсь задать еще вопрос: а где в это время остальные ученики? Почему никого не схватили, как ближайших сподвижников мятежного Иисуса? Только Иуду удавили на осине — и баста, кончились волнения и брожения.
Родя для приличия пожал плечами. Он, конечно, знал всю евангельскую историю, но никогда не пытался соотнести ее к людям. Считалось, что участвующие главные действующие лица были того, слегка не в себе, поступали не так, как надо бы, а так, как говорил внутренний голос. Одним словом, герои, настоящие герои. Его, вообще-то, все устраивало в этой истории, потому что казалась она просто сказкой, а сказку нельзя применять к жизни. Вот "Калевала" — совсем другое дело. Почему? Вероятно потому, что ее петь можно.
Меж тем Александр поднялся со своего места, отряхнул одежду и проговорил:
— Ты мне не мешай сегодня, Родион, мне много чего еще решить надо.
Вообще-то Родя никогда сам не пытался не то, что мешать, но даже и заговорить со "старцем". Ему здесь нравилось: покой, ни людей, ни комаров, опять же — на кантеле можно сыграть и даже получить за это какую-то положительную оценку. Рыба ловится, снасти чинятся, есть место для сна, и никто — вообще ни единого человека — не стоит над душой.
Он кивнул головой Александру и дождался, пока тот не ушел в зарядивший, словно бы осенний, дождь. Ему на долю мига показалось, что косые струйки воды как-то огибают чуть сгорбленную фигуру чудотворца, оставляя его одежду сухой. Сам же, пока добежал до своего угла, вымок до нитки, развесил сушиться одежду и провалился в глубокий сон, каким могут спать люди только в юности, не ведая забот завтрашнего дня.
Родя спал и не видел, как над лесом кривлялись в пляске беззвучные огни сполохов, поднявшиеся волны на озере с неистовым постоянством плюхались на берег, оставляя на камнях и песке взбитую коричневую пену. Ночные звери укрылись в норы, ночные птицы заняли все дупла и теперь скучали, вздрагивая от каждого порыва ветра. Сегодня не до охоты, сегодня — лишь бы выжить, а не умереть от разрыва сердца. Голод, конечно, не тетка, но его пережить можно, в отличие от сегодняшней ночи.
Александр стоял на берегу и холодные волны лизали его босые ступни. Казалось, чьи-то когтистые руки, раз за разом накатывая на его ноги, пытались сбить его в пенный поток и утащить с собой. Но чудотворец не обращал никакого внимания на разыгравшуюся непогоду: дождь действительно даже не намочил его одежды, лишь только ветер трепал в разные стороны волосы и бороду.
— Убий-ца, — шепот волн.
— Они ведают, что творят, — отвечал Александр.
— Не убий, — шелест потревоженного песка и камней.
— Они сами себя убили, — возражал "старец".
— Уходи, — взвыл ветер в ветвях кустов.
— Здесь мое место, — твердо говорил чудотворец.
— Sankari, — все шумы сложились воедино.
— Sankari (в переводе — герой, примечание автора), — повторил Александр.
Где-то за тридевять земель, за тридевять морей взвыл в бешенстве Самозванец, защелкал оскаленной челюстью, замотал черепом, мириады отростков, составляющих "шею" заколыхались, подобно уцепившимся за что-то сокрытое от взора щупальцам, венчающие голову рога грозно целились в пустоту (см также мою книгу "Радуга 1", примечание автора). Героев, как правило, назначали с его ведома. Люди, чье геройство состояло в том, что они выжили в определенной ситуации, самым натуральным образом тяготились своим "геройством". На их именах наживались богатства, ими, как щитом, прикрывались в случае неких двусмысленных поступков, причем — совершенных не ими. И это было мучительно, если, конечно, замеченный подвиг совершался вполне разумными и относительно честными людьми.
Однако самые лучшие герои — это мертвые герои. Они больше ни на какое геройство уже не способны, поэтому безобидны, принося, по сути, тот же самый доход (см также мою книгу "Тойво", примечание автора).
Появление нового героя — это всегда лишняя забота в его нейтрализации. И если верить чудотворцу Александру, он проявил себя, он готов противостоять хаосу и разрушению этого мира, он — помеха.
— Имя? — единственный удар грома, впрочем, не такой сильный, как в обычную грозу.
— Родя, — сказал сквозь сон Родя — что-то, знать, приснилось ему такое, требующее представиться. Не иначе, прием у какого-нибудь морского царя.
— Ктуооо? — из ближайшего болота вспучился гигантский пузырь метана.
— Илья, — ответил "старец". Не бывает безымянного героя, бывает стертая память о нем. Александр знал, что sankari справится, что ему помогут. Хаос — это бездействие, но противодействие ему — это уже жизнь.
9. Родивон, да Превысокие.
Вскользь оброненная фраза об успехе, как-то сорвавшаяся с уст Александра, глубоко запала в душу Роди. Музыкант — это, прежде всего, творчество, которое невозможно без самовыражения. Кто-то самовыражается с целью обогащения, подстраивается под всякую дрянь, считающую себя "uber alles" и от этого становящуюся непререкаемым знатоком вкуса. Ну, это ремесленники, им до творчества так же далеко, как сбившемуся в стадо быдлу до определения "народ".
Родя мог творить, он это понимал, но также понимал, что замыкать все свое творчество на себя — неправильно. Душа требовала публики. Пусть большая часть слушателей бросится с кулаками, яйцами и другими подручными предметами, но обязательно найдутся те, кто оценят. Александр — понял его музыку, Алеша — тоже, да и зверям лесным она пришлось по вкусу. Значит, есть повод для оптимизма. Будут еще ценители.
К чудотворцу приходили люди, нечасто, но с завидным постоянством. Словно где-то висел распорядок: четыре человека в неделю. Наверно, потому что места вокруг были глухие, заблудиться легко, а получить желаемое удавалось не всем. Не было ни одного посетителя, чтобы принес свою отраду, у каждого — своя боль. Оно и понятно, своя радость и чужое горе легче переносятся в домашней обстановке.
"Старец" не отказывал никому, слепые и хромые от него глухими не уходили. Каждый получал облегчение и настоятельный совет, что делать дальше, чем себя проявить, чтоб болезнь отступила. Родя, выросший в деревне, где на каждые два двора приходилась одна знахарка, а то и полторы — привык к атмосфере таинственности и трепета, сопровождающих лечение, либо изыскание. Разумеется, не всегда бесплатное.
Здесь же Александр беседовал о чем-то, и, вдруг, совершал нечто неожиданное: мог в воду спихнуть, мог сбить с ног в кстати выкопанную яму и начать энергично закапывать, а мог и ударить, как голой рукой, так и какой-нибудь закорюкой. Родя большую часть времени проводил на рыбалке, но иногда совершенно нечаянно бывал свидетелем таких действий. Он никогда не лез с расспросами к чудотворцу, предпочитая оставаться в неведении: зачем ему чужие проблемы?
Каждый вечер он играл на кантеле, каждый вечер Александр внимательно вслушивался, каждый вечер из леса на звук выламывался какой-нибудь зверь. Однажды пришел небольшой медведь, постоял, переваливаясь с одной передней лапы на другую, шевеля носом и пытаясь всмотреться своими близорукими глазами, потом жалобно замычал. Родя изобразил испуг, но "старец" едва заметно несколько раз махнул кистью руки: продолжай, мол, не стоит отвлекаться. Медведь дослушал песню и, пятясь, ушел обратно в темноту леса.
