Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
— Слыхал, — вздохнул Родя. — Там, вроде бы, давно попа-то нет.
— Точно, — обрадовался Алеша. — Был поп, да сплыл. Черти уволокли. Вот он и есть мой папаня. А маманя — так вообще из Иммалы. Так что я иду по местам боевых действий моих предков. Айда со мной!
— Не, я не могу, — снова вздохнул Родя. — Мне, честно говоря, поторапливаться надо. Хватятся меня — все, на карьере можно крест ставить.
— На какой такой карьере?
Так, беседуя, они потихоньку смещались в сторону шелестящей прибоем Ладоги. Такой маршрут не приближал ни одного, ни другого к своей цели, но разговор как-то не заканчивался. Слова цеплялись одно за другое, а развернуться на полуслове и двинуться дальше по своим делам, не хватало то ли воспитания, то ли духу.
Вместо ответа про карьеру Родя извлек на свет божий свое кантеле и бережно погладил деку. Алеша хотел, было, спросить, округляя при этом глаза: "Что это?", но передумал.
И правильно сделал. Родя для приличия откашлялся и провел пальцами по струнам. Звук при этом извлекся не то, чтобы очень музыкальный, но какой-то такой интересный.
— Сейчас, — проговорил Родя и стал деловито крутить шпеньки настройки.
Алеша его не отвлекал, хотя очень хотелось смеяться. Эдакий кривой бубен с натянутыми жилами он видел впервые в своей жизни. Он не очень верил, что из него можно извлечь что-то иное, нежели только что прозвучавшее козлиное блеянье.
Наконец, Родя, видимо удовлетворившись получаемой тональности, без всякого объявления сказал:
— В жизни, как в темной чаще, каждый чуть-чуть пропащий.
Тронул струны, которые произвели странные хрипло-мелодичные звуки, явно музыкальные, но настолько непривычные человеческому уху, что мурашки побежали по спине. Вроде бы от неприятия, но, в то же самое время, и от замечательной, доселе никогда не слышанной гаммы. А Родя продолжал:
— Как заблудившиеся дети ищут друг друга слепо.
Словно в бреду нелепом, зовут того, кто не ответит.
В поисках вольной воли люди, как лодки в море
Бесцельно носятся по свету
В этих волнах безлюдных встретиться дважды трудно
Тем, кто поверил слепо ветру (группа "Воскресенье", примечание автора).
Он замолчал, продолжая играть, потом накрыл ладонью струны и сказал:
— Вот такая у меня будет карьера.
Сказать, что представление удивило Алешу — все равно, что соврать под присягой: он был изумлен. "Побьют парня", — подумал он. — "От зависти, суки, побьют и от того, что никто так сыграть не сможет". Но вслух он изрек совсем другое:
— Насчет карьеры — не уверен, но без хлеба с маслом ты не останешься — это точно.
Родя, убирая кантеле в свой мешок, только пожал плечами. Ему нравилось играть, по молодости лет думалось, что другие такие же ценители тоже обязательно найдутся. Об остальном он не думал, он был еще попросту не готов думать о прочем. Зато Алеша уже прекрасно ориентировался в жизни, поэтому он мог только пожалеть встретившегося ему талантливого парня.
Отец Алеши, Михаил (см также "Не от мира сего 1", примечание автора), однажды скрылся из Ливонии в неизвестном направлении, прихватив с собой местную красавицу Марию, и, как выяснилось через несколько месяцев, не одну. Неизвестное направление закончилось не в Киеве, как планировалось, а на берегу реки Ока.
Черт его дернул когда-то связаться с церковью, у той оказались на удивление длинные руки и неослабевающая злопамятность.
Миша, разодравшись с нечистью вместе с Дюком Стефаном и немощным тахкодаем Илейкой Нурманином, окончательно утратил всякое желание занимать пост священнослужителя. Будучи в Герпелях, он развернул активную деятельность в изыскании своей личной финансовой независимости, в чем и преуспел. Можно было, конечно, и дальше совмещать духовную службу и душевную (его даже прозвали "купче"), но Мише, как ни странно, глубоко претила ложь и лицемерие. Вот тогда он и решил завязать, бросить все и сосредоточиться исключительно на любимом занятии.
Не тут-то было: какой-то местный поп заподозрил в нем коллегу, навел справки и пришел к результату. Миша не был расстригой, ему предстояло ответить перед собранием парней в ризах и сутанах, как же так он оставил свой приход и паству, приносящую доход церкви? Спрашивали святые отцы жестко, это Миша знал. Что делать дальше: снова в бега? И так всю жизнь?
Он пошел со встречным предложением. Откупиться к чертям собачьим от церкви, пусть даже для этого придется влезать в долги, и зажить потом, на старости лет, спокойной мирской жизнью. Попы согласились, но назвали непомерно высокую цену. Нет, с деньгами-то рано или поздно он бы разобрался, но было еще одно условие.
Как ни странно Марыся согласилась выполнить это требование и попросила мужа дать обещание. Конечно, дело тут было не в доверии к церковникам, а обычное материнское желание устроить своему чаду безбедное будущее. Оттого и отправляют матери своих детей обучаться ремеслу заплечных дел мастеров, стражников и прочей государственной "аристократии". Зато всегда будут сыты, одеты и при работе!
Попы в откуп, кроме мзды, конечно, потребовали, чтобы первый отпрыск в семье был отправлен обучаться церковным премудростям. И Миша, скрепя сердце, дал свое согласие. Он-то знал, в отличие от своей Марыси, что дело пахнет керосином, что все это — крест: и который чаду нести, и на судьбе. Тут-то и объявился Алеша. А потом — еще один Алеша, и еще одна. Нет, конечно, остальные дети именовались всякий раз по-разному, но у Марыси очень здорово, оказывается, получалось эти имена преумножать. Миша в меру своих скромных сил ей помогал.
Когда первый сын по договоренности отправился в послушание, Миша как-то уже не особо переживал — детей сделалось много, всех надо кормить. А Марыся вообще не переживала. Ей было некогда.
Вот так вот с младых ногтей Алеша стал подвизаться при монастырях, службах и прочих церковных делах. Действительно, с голоду умереть ему не давали, но и изобилием еды не баловали. Разве что при встречах отцов-основателей. Те не считали своим долгом блюсти умеренность в пище и ужирались до непотребства. Тогда и с хозяйского стола перепадали кое-какие объедки, о существовании производных которых Алеша ранее и не догадывался.
Довелось ему поездить по миру, однажды дорога привела даже к самому Бате-хану. Поездка была еще та. Первый раз в своей жизни пришлось драться за существование. Попы, оно, конечно, свято и боголепно, но человечья их суть зачастую гадостна и низостна. Поди попробуй в душу заглянуть к такому, мигом по башке получишь. А лучше всего, конечно, не заглядывать, и не позволять никому делать то же самое с собой.
Алеша, совсем юный, дрался где-то в Смоленских "грязях" против двух очень самоуверенных "братьев". Отцы-основатели жрали и тискали девок в гостевом доме, а он, оставленный при конюшне, "стерег добро". Что хотели приблудившиеся молодые попы с золотыми цепями на давно немытых шеях — узнать никто не пытался. Один из "гостей" без лишних слов ухватился за волосы парня, другой жестоким пинком между ног отбросил к лошадям местного служку.
Вот тогда и проявил себя Алеша во всей своей красе, или, как это он впоследствии назвал: "leijona karjuu" (лев рыкает, в переводе, примечание автора). Он не стал противиться направлению движения своего обидчика, не стал падать на колени, чтобы волочиться следом. Он побежал вперед, дернув не ожидавшего такого маневра попа за собой. Дернул, чтобы резко остановиться. Остановиться, чтобы правым локтем ударить по голове, куда угораздит. Угораздило в нос, который на такое обращение не рассчитан.
Когда второй поп бросился на помощь своему товарищу, Алеша, уже освободившись от чужой хватки, прыгнул ему навстречу сам, рыча в ярости, действительно, как молодой лев. Хотя противник был и выше, и сильнее, но этот поступок мальчишки показался ему странным. В самом деле, трудно назвать заурядным стремление потенциальной жертвы броситься грудью вперед, чтобы миг спустя вонзить свои неприспособленные для этого зубы в горло нападающего. Эх, если б не борода, забившаяся в рот, остались бы на шее попа следы на всю оставшуюся жизнь!
Алеша никому не рассказал об инциденте на конюшне, но, видимо, какие-то смутные слухи дошли до настоятелей. Во всяком случае, он иногда замечал странные, вроде бы даже опасливые взгляды своих старших товарищей. Вплоть до самого Батиханства парень был загружен самыми тяжелыми и грязными работами, какие только могли придумать изобретательные умы церковных служителей. Фантазия у них была развита хорошо.
Однажды он даже просидел всю ночь у клетки, в которой томился какой-то человек, совсем не выглядевший преступником. Был тот заключенный спокоен и кроток, не бросался на прутья и не ругался. Сидел себе в углу и рисовал на грязном полу ему одному видимые образы.
— Что ты рисуешь? — не выдержал Алеша, поставленный караулить и уже заскучавший от ничегонеделанья.
