Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
— Что ты рисуешь? — не выдержал Алеша, поставленный караулить и уже заскучавший от ничегонеделанья.
Человек ответил не сразу, ухмыльнулся чему-то своему, потом, подбирая слова, что-то заговорил и, если судить по интонации, спросил:
— Слэйвин?
Больше Алеша ничего не понял, но попробовал внести ясность:
— Отец — эрзя, мать из Ливонии.
— А чего тогда на тарабарском языке говоришь? — неожиданно вопросил на тункинском диалекте заключенный.
— Так я думал: это ты слэйвин, — ответил парень.
— А я думал, что ты — девка, — словно бы в пику проговорил человек.
Они помолчали, каждый чуть сердясь на другого. Незнакомец пробовал, было, опять чертить на полу, но передумал.
— Меня зовут Иванка, — сказал он.
— Ну да, я и не сомневался, — кивнул головой Алеша (vanky в переводе "арестант", примечание автора), но, чтобы не обижать, добавил: — А я — Попович.
Они поговорили о погоде, о холодной ночи, скверной еде и развлекающихся в доме священниках. Иванка посетовал, что ему еще как минимум до обеда сидеть, подобно зверю. Алеша поинтересовался о провинности, что привела того в такое положение.
— Да, говорят, за гордыню свою и строптивость, — ответил тот. — Вообще-то, наверно, за дело. Поставил под сомнение действия руководства, вот и сижу теперь, ожидаю участи. То ли придушат, то ли на испытательный срок отпустят. Но, наверно, придушат.
— Как это — придушат? — удивился Алеша. — Так не бывает. Сначала разбирательства, потом обвинение, потом передача светским властям, потом суд. Или у вас законы другие?
— Да законы — они везде одинаковые, — махнул рукой Иванка. — Хоть у вас, хоть у нас, хоть у тех, хоть у этих. Бежать мне надо было, так поздно теперь. Ты еще мал, многого не видал, о многом не задумывался. Ты хоть раз слыхал упоминание о священнике, сидящем за решеткой? Или — монахе? Вот то-то и оно. Чтобы ни натворили парни в ризах, в тюрьмы их не сажают. А творят они, порой, такие вещи, что страшно становится. Если удастся договориться с церковью, то и дальше продолжают свои дела. Церкви по большому счету глубоко наплевать, лишь бы послушание поддерживалось.
Арестант не жаловался на судьбу, не требовал сострадания, он просто делился мыслями. Если они окажутся понятными — хорошо, нет — значит, не время еще. Алеше было интересно слушать, до сих пор он только тем и занимался, что выживал и терпел. Вокруг все говорили, поучали, били, попадались на воровстве и прелюбодеянии. И каждый считал себя самым важным посланником Божиим, руку, падла, требовал целовать. Алеша всегда удивлялся, как это они доводят до него волю небес, в то время как он сам, сколько бы ни старался, сколько бы ни молился, а ничего не только не слышал, но даже и знака никакого не видел. Вроде бы пьяный в дугу поп-наставник должен быть глухим и слепым, так нет же — для него сплошные откровения: Бог требует, чтобы Алеша ризу поповскую стирал, опять же — кагор из хранилища тащил. Да так, чтобы ни одна собака не увидела. Чуть что не так — кулаком в ухо. И руку тянет для поцелуя. Вот ведь безобразие.
— Знаешь, что любопытно? — усмехнулся Иванка. — Не так давно во время душеспасительного разговора со мной, заблудшим, сказал один из них с самым серьезным видом, типа "ангелы Божии блюдут всех нас и накажут страшной карой за непослушание". У самого перстень рубиновый со знаком непонятным: острие, пронзающее овал, крест золотой на такой толщины цепи, что уж и не знаю, как шея выдерживает. Я его возьми, да и спроси: "А откуда ангелы за мной, к примеру, блюдут?" Он надулся, насупился и пальцем в потолок тычет: "Из чертогов своих".
— Ну, а дальше что? — спросил Алеша, когда пауза затянулась.
— А дальше мне по шее дали, да так, что вот здесь уже и очнулся: ребра болят, зубы шатаются, все тело в синяках.
— Это почему? — удивился и даже опечалился парень.
— Так я ответил: "Если чертоги, то почему в них ангелы сидят? А не черти, положим, название для которых ближе, так сказать, по духу".
Иванка вздохнул, поднялся на ноги, насколько позволяла клетка, походил, полусогнутый, взад-вперед и снова опустился в свой угол. Какой бы ни был свободный дух, но узилище для тела всегда угнетает, всегда нужно к нему приспосабливаться. Тюрьма (tyrmä — в переводе, примечание автора)!
— Если Евангелие — Благая (выделено мной, автором) Весть. То Ангел — это всего лишь вестник. Чей? Евы, праматери? Или смерти (Азраил — Ангел смерти, примечание автора)? — арестант задал вопрос самому себе. — Надо было украсть что-нибудь, тогда бы на поруки выпустили, потому, как свой. А задал вопросы — значит, чужой. Придушат, как пить дать, придушат.
— Так беги! — свистящим шепотом воскликнул Алеша и принялся оборачиваться по сторонам, боясь быть услышанным.
— У тебя, что — ключ имеется? — спросил Иванка и снова махнул рукой. — Коготку увязнуть — всей птичке пропасть. Раньше нужно было бежать. Так от судьбы-то не скроешься!
Алеше было жаль этого человека. Но что он мог сделать, чтобы хоть как-то помочь или облегчить его незавидную участь? Подумаешь, вопрос задал — не рубаху же последнюю украл! И вообще: чем больше вопросов — тем больше возможность найти на них ответы, причем один из них, вполне вероятно, окажется истинным. Чепуха какая-то.
— Нет, брат, не чепуха, — сказал Иванка, потому что последнюю фразу Алеша, оказывается, произнес вслух. — Чепуха — это внимать и выполнять, отключив мозги. Казалось бы, у церкви должны быть ответы на многие вопросы, она обладает колоссальной сокровищницей знаний, она в теме уже столько лет, что по-другому и быть-то не может. Но нет! Ты посмотри на этих жрущих и смердящих стариков — любое отклонение от цели набить мошну расценивается, как предательство. И выход один: удавка на шею и закопать по-тихому где-то в лесу. Как собаку, прости Господи. Думаешь, мало "вольнодумцев"? Так оттого и мало, что истребляются они по доносу соседа по келье, по заявлению прихожанина, которому нет дела до вопросов. Разве попы какие-то другие люди, которым все человеческое чуждо? Святым быть — оно, конечно, хорошо. Вот только святость эта постигается в уединении. Но в уединении и мысли другие приходят, крамольные для духовенства. Поэтому-то они и не бегут к отшельникам, чтобы порадоваться за них, не нужны такие святые. Их можно терпеть, если они вдобавок еще и чудеса творят, народ к ним со всем почтением, но терпеть, скрипя зубами, при этом контролируя любое слово, изреченное в беседах. Чуть изменилось понимание Святого Писания — святой отшельник тут же уходит. Куда? Да все туда же, милый друг, все туда. Святые — они редко живут со сломанными шеями. В этом плане им ничто человеческое не чуждо тоже.
Алеше было страшно слушать. Хотелось закрыть уши и верить в добро, не видеть зла. И домой тоже хотелось. Впервые, пожалуй, за последние месяцы. Отец был честен перед самим собой: не найдя в себе силы служить Богу, прислуживая Золотому тельцу, решил службу эту задвинуть подальше и посвятить себя уходу за этим тельцом.
— Что ты рисовал? — желая сменить тему, Алеша задал первый пришедший в голову вопрос.
— Так, безделицу одну, — нехотя ответил Иванка, для которого прозвучавшая речь была сродни с исповедью. — Гороскоп называется. Самый точный в мире календарь.
— Почему? — удивился парень.
— Потому что привязан к звездам, а не к прихотям.
— И ты умеешь его составлять?
— Нет, не умею, — вздохнул арестант. — Был я в Батиханстве, наблюдал росписи. А потом на Готланде такие же видел. И еще на Рюгене. Все они имеют отношения к каким-то событиям. Вроде бы к библейским, но чуть иным. Главное в них — это даты, только попробуй в них разобраться — голову сломаешь. Да и перерисовываются уже какими-то умниками, затираются и просто уничтожаются. В общем, время нужно, чтобы разобраться. Да где ж его теперь взять, это время?
— Мы тоже в Батиханство едем, — сказал Алеша.
— Вот и посмотришь своими глазами, если будет интерес, — заметил Иванка и зевнул: беседа его утомила. Он, словно бы выдохся, устроился в своем углу и затих.
Алеша не стал его больше тревожить, он и сам не прочь был завалиться где-нибудь под звездным небом и попытаться увидеть свой гороскоп. Что рисовал на полу бедный Иванка, так и осталось тайной. Наверно, дату своей безвременной кончины. Потому что утром, когда парня растолкали и отправили по пути-дороге: кухня — конюшня — снова кухня — и опять конюшня, обернувшись на клетку, он заметил, что она пуста. Зато три ободранных и неопрятных местных прислужника с лопатами наперевес отправились куда-то за ограду, толкая перед собой тележку с продолговатым изогнутым тюком на ней.
Алеша в Батиханстве решительно ничего привлекательного для себя не обнаружил: слишком много людей, суета и прилетающие из ниоткуда пинки под зад. Такие же, как и он, парни, пригнанные, откуда ни попадя, шептались об оргии, которая должна была состояться в одну из ближайших ночей. А потом они разъедутся обратно, и будет счастье. Суть предстоящего мероприятия для Алеши была загадочна, он и не забивал себе голову. Зато увидел приснопамятные гороскопы на потолочных арках, на стенах и даже печах. Одна деталь ему запомнилась: Аполлон с сияющими рогами на голове всегда был изображен рядом со львом. Точнее, конечно, наоборот — лев, величиной с собаку, всегда присутствовал поблизости от ног бога. Лица у Аполлона не было видно, но кое-где какой-то умелый художник прорисовал контуры сквозь испускаемые лучи. Или себя пытался запечатлеть на память, или какого-нибудь номерного Батю — те почему-то были наперечёт.
