Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
Он не помнил ничего, потому как был совсем мал. Заговаривать мучающую младенца пуповую грыжу доверили старому седому и вечно пьяному старику, бывшему рыбаку. Болезнь прошла за неделю, а вот страх, мечущийся тенями по стенам избы, да голая мозолистая пятка, почти неощутимо упирающаяся ему в живот, остались в памяти навечно.
Мать старик прогнал, посетовав на ее "дурные" глаза, поэтому Родя боялся в чужом месте в одиночку. Видимо здорово боялся, раз след пережитого ужаса сохранился на всю последующую жизнь. Вообще-то процедура, проводимая стариком, была вполне заурядной, многим детям помог лекарь своим "нетрадиционным" традиционным методом. Но в случае с ним что-то явно пошло не так. Во всяком случае, всю свою оставшуюся пьяную жизнь он старательно отворачивался при случайной встрече от матери Роди и тяжко вздыхал, если в этот момент вылеченный им ребенок бывал рядом со своей родительницей.
Уже много позднее, будучи на Геллеспидах, Родя постиг причину, выделяющую его мать от прочих селянок. Она никогда не улыбалась, чувство юмора для нее было крайне неприятно и даже отвратно. Повышенная раздражительность и способность скандалить в любое время дня и ночи соседствовало с нежной заботой о своих чадах и готовностью в любой момент встать на их защиту. Мать говорила: "Не смотри в мои глаза — ничего хорошего от этого не будет". Действительно, таких глаз Родя больше не видал ни у кого: двухцветные, серые, резко ограниченные перед зрачком желтым кругом. Таких глаз у людей не бывает. Может быть, именно поэтому в свое время она отказалась принимать Дар от своей бабки, осознав всю свою природную огромную силу, которая может найти выход через занятие "колдовством". Если она это понимала, то вполне возможно, что и в другом мире тоже не дремали: только и ждали возможности заполучить столь мощное орудие в человеческом обличье.
Своим постоянным плохим настроением она защищалась — и сама, и близких своих. Это, видимо, и понял старик-колдун, которому довелось помогать маленькому беззащитному мальчишке, на деле — всего лишь способу воздействия на его мать. Насколько тяжело было вылечить Родю, кто старался этому воспрепятствовать и каким образом — узнать не у кого. Умер, говорят, целитель через год-полтора после этих событий. Нашли его на берегу безымянного ручья, впадающего в стремительные воды Обжанки. Никому он не передал своего Дара, видимо, не желая делиться крупицами знания о Родиной матери. А сам мальчишка и не помнил практически ничего, да это и было правильно.
Но сейчас обо всем этом Родя не задумывался. Приняв решение удрать из дому, он ломал себе голову, как сделать так, чтоб его не нашли. Конечно, оставив коротенькую записку (а Родя, как и все ливы был обучен грамоте, о чем свидетельствуют "берестяные" грамоты, все еще попадающиеся в руки и ноги археологов), он никого ни в чем не убедит. Искать будут, и местные колдовщицы обязательно найдут, снарядят отца с мужиками — и конец творчеству. Кантеле всплывет, его разобьют о быт деревни рыбаков, придется всю жизнь ловить рыбу, ее чистить, ее сдавать в пользу домашнего хозяйства, а потом снова ловить.
Судьба, однако, распорядилась по-другому. И самый удачный момент для побега организовала, того не ведая, отвратительно брехливая деревенская собака Шурка.
Этот пес имел обыкновение визгливо лаять на пролетающих ворон, ухмыляющихся на крыше сарая котов, на томно пережевывающих траву коров, на качающиеся ветви кустов — на все, что шевелится. Конечно, если при этом он сидел на привязи, охраняя, так сказать, вверенное ему имущество. А сидел он на привязи всегда — так распорядились собачьей судьбой хозяева, у которых и воровать-то было нечего.
Одним прекрасным утром Шурка, дернувшись по своему обыкновению на лениво проходящую в зоне недосягаемости трехцветную кошку Дусю, к своему и Дусиному удивлению получил возможность не только захлебнуться лаем от стянувшего шею ремня, но и цапнуть кошку за основание хвоста. Вышло не очень сильно, но это, скорее, от неожиданности. Дуся в состоянии полной аберрации по-молодецки крякнула, извернулась, дала Шурке в морду всеми своими восемью когтями и только после этого улетела на крышу сарая в соседнем дворе.
Пес, слегка ошалев, от открывшихся ему новых возможностей, для приличия обнюхался, словно желая выяснить причину внезапно наступившей реактивности у отдельно взятой кошки. Крутя головой без всякого стеснения, осознал: он свободен! Конечно, ошейник и тянувшаяся за ним вожжа присутствовала, но уже не давила на горло песне, готовой вырваться из развернувшейся собачьей груди.
Но так как орать Шурка предпочитал только в привязанном состоянии, он оскалился и утек через щель под калиткой навстречу вольному ветру. Привязь волочилась за ним, как оборванный трос якоря за сорванным с места стоянки баркасом. Шурка это неудобство не замечал, он вообще ничего не замечал, летел над землей, не чуя под собой своих собачьих ног.
Так бы пес и добежал до границы со Свеей, если бы на пути не оказались чьи-то ноги. Они не предполагали никакой угрозы, стояли себе и молчали. Также молчала хозяйка этих ног — мать Роди. Так уж сложились звезды, что она шла по своим делам по узенькой тропинке, на которую и свернул не помнящий себя от свалившегося на него счастья Шурка. Разойтись было трудно, кто-то должен был уступить.
Делать шаг в лопухи и крапиву женщина не решилась, она слегка посторонилась, всем своим видом разрешая известной в деревне собаке мчаться дальше в даль свою собачью. Пес почему-то возомнил себя чуть ли не бараном, а чужие ноги, соответственно — новыми воротами. Ему-то было, по большому счеты, без разницы, где бегать: хоть в ботве, хоть в навозе, но тупое баранье упрямство неожиданно взыграло, и Шурка не свернул.
Ему-то, невеликому от природы, мешала свободно пройти всего одна женская конечность. Он бы мог, конечно, об этом заявить, но пес не настроен был разговаривать по-человечьи, а мама Роди — понимать по-собачьи.
И бестолковый слабохарактерный Шурка сделал то, что никогда еще прежде не позволял себе — он кусил эту ногу. Получилось, конечно, не так, чтобы по сторонам брызнула фонтаном кровь, плоть разорвалась до кости, а конечность — переломилась пополам. Пес был плюгавеньким и мог испугать, разве что кошек, да и то — по случаю, сил у него, прямо сказать, мало, а воинственности — и того меньше. Словом, такой укус мог бы трактоваться жестом восторга, или, наоборот, отчаянья. В данном случае — это была собачья глупость, даже среди четвероногих "друзей человека" считающаяся убожеством.
— Ай! — сказала мама Роди и подпрыгнула на месте. Скорее, она это сделала даже не от боли, а от неожиданности.
Собака отпрянула назад, поджала хвост и мелко-мелко им завиляла. При этом она закрыла глаза, опустила уши, отчего-то сознавая, что ее сейчас будут бить и, возможно, ногами.
Но мама Роди не пнула своего обидчика, она, наклонившись, почесала укушенное место и произнесла:
— Авой-вой, Шурка! Как же тебе не стыдно?
Пес весь как-то съежился, хотя он никоим образом не был ежом, присел на задние лапы и при этом одновременно подался назад. От внезапной тоски он заскулил и, в довершение позора, описался.
— Что же ты себе позволяешь? — сказала мама Роди. — Или совсем ума лишился?
Шурка медленно повернулся назад и на полусогнутых лапах не пошел — поплелся — обратно. Он, более никем не замеченный, пробрался в свой двор, лег на пороге конуры и тяжело, по-щенячьи вздохнул. Вот ведь жизнь собачья!
Хозяева даже не усмотрели, что их верный сторож сорвался с привязи. Только обнаружили непонятные узоры на песке у ворот, оставленные концом оборванной вожжи, почесали в затылках: что бы это значило? — и выбросили из головы.
Через два дня Шурка издох.
Еду его расклевали обнаглевшие куры, кошка Дуся презрительно лакала воду из его плошки, корова выверенным ударом хвоста смела крышу с конуры, но псу уже было все равно.
Каким образом прознали хозяева причину безвременной кончины любимой собаки — загадка. Скорее всего, сама мама Роди рассказала кому-то.
— Бедная собачка! — кричали они. — Отравилась и сдохла!
— Чем отравилась? — сразу же нашлись сочувствующие и просто любопытствующие.
— Ногой! — заголосила очень невысокого роста хозяйка с хорошо поставленным скандальным голосом.
— Ейным копытом! — добавил такой же маленький хозяин с огромной, как чан из-под капусты, головой. И указал кривым работящим пальцем на маму Роди.
— Так она сама первая начала! — возмутилась укушенная, не готовая к такому повороту событий.
— У, ведьма! — постепенно повышая голос до медвежьего рева, укорила хозяйка.
"Ходу!" — подумал Родя, понимая, что более такой возможности ему не предоставится. Он забрал из укромного места котомку с уложенным внутрь кантеле, прихватил заранее намеченную рыбу, сало, соль и краюху ржаного хлеба, запихнул нехитрые рыболовные снасти и маленькое меховое одеяло. Приколол иголкой на сеновале, где последнее время ночевал, записку с просьбой не искать его, а он сам найдется, перекрестился в доме на иконы и выбрался на улицу.
