Дэн Абнетт - Сожжение Просперо
— Что еще, Эска? – спросил Огвай.
— Имя, которое он дал нам, — сказал Эска. – Ахмад ибн Русте.
— Ах да, — согласился Огвай.
— У ярла Гедрата, да упокоится его нить, была романтическая натура, — произнес воин.
Огвай ухмыльнулся.
— Да, он всегда интересовался подобным. И я. Я был его правой рукой, и он полагался на меня. Ему не хотелось показаться капризным или слабым, но сердце человека можно затронуть старым воспоминанием или запахом истории. На этом ты и решил сыграть, не так ли?
Он глядел прямо на вышнеземца.
— Да, — сказал он. – Честно говоря, после тысячи или около того посланий я был готов попробовать все, что угодно. Но я не знал, поймете ли вы смысл имени.
— Потому что мы тупые варвары? – все еще улыбаясь, спросил Огвай.
Вышнеземцу хотелось ответить "да".
— Потому что эта информация по всем меркам древняя и таинственная, и сообщение я отослал еще до того, как узнал, что у вас нет письменных архивов, — вместо этого сказал он. – Давным-давно, еще до Древней Ночи, до Внешнего Рывка, исхода человечества с Терры и Золотой Эры Технологий, жил-был человек по имени Ахмад ибн Русте или ебн Росте Исфахани. То был ученый муж, консерватор, который путешествовал миром в поисках знаний, добывая их из первых рук, дабы знать, что оно точное и подлинное. Свой путь он начал из Исфахана[79], который, как мы знаем, находился в Персидском регионе, и дошел до самого Новгорода[80], где встретился с русами[81]. То был народ каганата Киевской Руси, часть обширной и мобильной генетической группы, в которую входили славяне, шведы, норды и варангары. Он стал первым чужаком, который вступил с ними в контакт, познал их культуру и говорил, что они являются нечто большим, чем просто тупыми варварами, как считалось раньше.
— Ты видишь здесь параллель? – спросил Огвай.
— А ты нет?
Огвай фыркнул и большим пальцем почесал кончик носа. Ногти на его пальцах были толстыми и черными, словно кусочки эбенового дерева. На каждом из них были оттиснуты или высверлены глубокие сложные завитки.
— Гедрат видел. Ты использовал имя как шибболет[82].
— Верно.
Наступило молчание.
— Я понимаю, что ты сейчас будешь решать мою судьбу, — сказал вышнеземец.
— Да, именно так. Решать придется мне, ибо теперь я – ярл, а Гедрата более нет с нами.
— А почему не… твоему примарху? – спросил вышнеземец.
— Волчьему Королю? Это не то решение, которым он станет себя утруждать, — ответил Огвай. – В сезон, когда ты появился, в Этте хозяйничала Тра, поэтому Гедрат был командующим лордом. Он принял тебя по своей прихоти. Теперь же я узнаю, придется ли Тра пожалеть об этом. Ты действительно хочешь познать нас?
— Да.
— Это значит познать выживание. Познать убийство.
— Ты о войне? Большую часть жизни я прожил на Терре, мире, который даже во время восстановления продолжают разрывать конфликты. На своем веку я повидал достаточно войны.
— Я говорю не совсем о войне, — туманно заметил Огвай. – Война – лишь совершенствование и упорядочение куда более ясной деятельности – выживания. Иногда, на самом примитивном уровне, быть живым означает делать так, чтобы другие люди переставали таковыми быть. Вот чем мы занимаемся. И в этом мы чрезвычайно хороши.
— В этом я не сомневаюсь, сэр, — ответил вышнеземец.
Огвай взял обеими руками кубок и задумчиво поднес его к губам.
— Жизнь и смерть, — тихо произнес он. – Вот для чего мы предназначены, вышнеземец. Там-то и находится поле нашей деятельности. Ту нишу мы занимаем. В том месте вершится вюрд. Если хочешь пойти с нами, тебе придется познать их. Тебе придется приблизиться к ним. Скажи, был ли ты когда-нибудь рядом с ними? Был ли ты когда-то в месте, где они пересекаются?
Он слышал музыку. Кто-то играл на клавире.
— Почему я слышу музыку? – спросил он.
— Не знаю, — ответил Мурза. Его это явно не волновало. Он был целиком погружен в изучение разложенной на покореженном столе огромной кучи манускриптов и карт.
— Это клавир, — сказал Хавсер и поднял голову.
День был ясным и солнечным. Белая пыль, вздымавшаяся от артобстрела армии, казалось, высушила вчерашние хляби и подарила небу насыщенный темно-синий цвет, словно футерованной бархатом крышке коробочки. Сквозь выбитые окна и дверь лился солнечный свет, неся вместе с собою звуки далекой музыки.
В здании когда-то располагалась канцелярия, возможно, по патентным правам или юридической деятельности, но бронебойный снаряд прошил его верхние этажи подобно тому, как пуля пробивает насквозь череп. Пол главного офиса, в котором они сейчас и находились, был темно-синим от упавших с полок сотен банок с чернилами, которые впитались и засохли еще пару месяцев назад. Синий пол походил на небо снаружи. Хавсер стоял в пятне света и слушал музыку. Он не слышал игру на клавире уже много лет.
— Взгляни сюда, — сказал Мурза. Он передал пиктер Хавсеру, и тот посмотрел на картинку на экране в задней части аппарата.
— Только что поступило от нашего контакта, — сказал он. – По-твоему, это оно?
— Качество изображения никудышнее… — начал Хавсер.
— Но ты-то не дурак, — отрезал Мурза.
Хавсер улыбнулся.
— Навид, это была самая милая вещь, которую ты когда-либо говорил обо мне.
— Заканчивай, Кас. Взгляни на пикт. Это наша коробочка?
Хавсер вновь взглянул на картинку, сравнив ее с разнообразными древними пиктами из архива и справочными чертежами, которые Мурза разложил на столе.
— Кажется настоящей, — сказал он.
— Я б сказал даже, она прекрасна, — улыбнулся Мурза. – Но я не хочу такого же провала, как в Лангдоке[83]. Мы должны быть уверены в ее подлинности. Взятки, которые мы дали, комиссионные посреднику. И это еще далеко не конец, можешь не сомневаться. Местное духовенство нужно постоянно подпитывать финансово, чтобы оно не вставляло нам палки в колеса.
— Действительно? Думал, они должны благодарить нас. Мы пытаемся вывезти их наследие, пока война не уничтожила его. Разве они не понимают, что мы пытаемся спасти то, чего они сами не могут?
— Ты же знаешь, что все обстоит несколько сложнее, — ответил Мурза. – Это вопрос веры. Ты, как прилежный катарский мальчик, должен как никто другой это понимать.
Хавсер не заглотнул наживку. Он никогда не пытался скрыть верования, которые ему привили в детстве. В общине, которая стала ему домом, исповедовали катарскую религию, как и во всех общинах и лагерях урского проекта. Город, построенный верующими и для верующих. Привлекательная идея, которую попытались воплотить в жизнь, но она, как и множество подобных ей, не сумела стать тем фундаментом, на котором бы смогло подняться человечество после Древней Ночи. Хавсер никогда не считал себя особо верующим человеком, но испытывал бесконечное терпение и уважение к мировоззрению людей вроде ректора Уве, который, в свою очередь, никогда не навязывал своей веры Хавсеру. Он полностью поддерживал его в его стремлении поступить в университариат. Много лет спустя, в разговоре с деканом факультета, Хавсер по чистой случайности узнал, что поступил в Сардис лишь из-за письма, которое Уве послал главе приемной комиссии.
Без помощи ректора Хавсер никогда бы не покинул общину и Ур, не поступил бы в академию. Вместо Сардиса Хавсер все еще торчал бы в общине, когда с западных склонов радиационных земель спустились хищники, человеческие хищники, и положили конец мечте об Уре.
То было избавление, из-за которого он даже спустя два десятилетия чувствовал себя неловко.
Хавсер всегда увлекался традициями, историей веры и религии, хотя в модерный век сложно было верить в бога, который никогда даже не пробовал как-нибудь заявить о своем существовании, но при этом был человек, который именно так и поступал. Говорят, Император пресекал любые попытки наречь Его богом или обожествить, но никуда не деться от факта того, что когда Он возвысился на Терре, все уцелевшие верования и религии мира испарились, подобно пересыхающему летом ручейку.
Но вот Мурза, тот скрывал свое вероисповедание. Хавсер знал, что Мурза также был катаром. Временами они говорили об этом. В катарстве существовало ответвление милленарианизма[84]. В протоверованиях, из которых оно возникло, говорилось о Конце Времени, Апокалипсисе, во время которого придет Спаситель, дабы увести праведников на небеса. Что ж, Апокалипсис наступил. Он назывался Раздором и Древней Ночью. А вот Спасителя все не было. По мнению некоторых философов, преступления и грехи человечества были столь тяжкими, что с искуплением придется повременить. Избавление отложили до тех пор, пока люди вдоволь не настрадаются, и лишь после этого пророчество исполнится до конца.
