УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции - Фоменко Михаил
Я быстро заснул и лишь на следующее утро почувствовал себя совсем отдохнувшим от моего утомительного плавания. Воспользовавшись ранним часом, когда тропическое солнце еще не так жгло, я снова обшарил всю доступную часть моей скалы. Но все мои старания найти какую-нибудь лазейку или подъем остались напрасными. Я был заперт в этой бухточке так же прочно, как если бы сидел за решеткой одиночной камеры.
Море теперь успокоилось совершенно и лишь лениво всплескивало между глыбами у подножья утеса. Был час отлива. И вот, почти под самым моим выступом, я заметил на уровне воды черневшее в камне отверстие. Около него вилась стайка небольших птичек, вылетавших из-под сводов полуподводного грота. Буро-коричневые по крыльям и спинкам, с сероватым брюшком, с прямыми, раздвоенными хвостами, они напоминали наших ласточек-стрижей. Я понял, что это те самые саланги, вареными гнездами которых меня не раз угощали в шанхайских ресторанах мои друзья-китайцы. По их рассказам, эти птички любят именно такие прибрежные пещеры, прилепляя к их сводам свои гнезда. Всмотревшись внимательно, я увидел на уровне прибоя целый ряд похожих гротов, скрытых раньше от меня приливом и волнами.
Это открытие снова зарядило меня энергией: если здесь в изобилии гнездятся саланги, то мою скалу, может быть, навещают охотники за ласточкиными гнездами. Я слыхал, что сбор обычно производится три раза в год. Сейчас было начало июля — самое начало летнего сезона. Надо запастись терпением и сидеть на этом голом утесе, не подвергая себя риску попасть на зубы акулам. Я отлично сознавал, что шансов на спасение у меня немного, что долго питаться одними устрицами я все равно не смогу, но я все же старался всеми силами не поддаваться отчаянию. Во всяком случае, мне следовало устроиться поудобнее.
Чтобы сделать себе ложе, я нарвал большую охапку водорослей и разложил их сушиться на самом припеке. Из наиболее гибких я сплел себе жалкое подобие шляпы, которая все же защищала мою голову от нещадных лучей солнца. Однако мне скоро пришлось прервать работу: солнце поднялось высоко, накалившийся камень жег ступни. Влажный зной загнал меня в тень пещерки, где я и просидел до заката, жадно всматриваясь до боли в глазах в расстилавшуюся подо мной желтую гладь моря. Но она продолжала быть сверкающей и пустой. Даже на горизонте я не смог заметить ни дымка, ни паруса. Лишь кое-где на поверхности виднелись темные точки плавающих птиц, да раз или два вдалеке появились какие-то черные тела, — вероятно, табунок дельфинов, быстро шедших гуськом друг за другом, то высовывая над волнами круглые спины, то снова ныряя.
Перед самым закатом с моря поднялся западный ветерок, который расчесал на длинные космы уже начинавшийся скапливаться над морем туман. Я перетащил в мое логово полупросохшие водоросли и с наслаждением вытянул на этом сыроватом ложе, пахшем йодом и морем, обожженные солнцем ноги. Когда птицы угомонились после заката, я уснул вместе с ними.
Но проспал я недолго — часа три-четыре. Меня начали мучить кошмары. Мне снилось, что я снова сброшен толчком с “Орана” и плыву во мраке по волнам, плыву бесконечно. Я устал, выбиваюсь из сил, задыхаюсь, захлебываюсь соленой водой… Тут я проснулся и, еще не придя в себя, почувствовал какое-то острое, невыносимое зловоние, от которого у меня перехватило горло. В нем мешались и едкий смрад клоаки, и приторный запах мускуса, и вонь гниющей рыбы. Приподнявшись на локте, я быстро огляделся.
Сквозь прорывы несшихся по небу рваных туч серп луны бросал на волны скользящий свет. У самого берега вода была скрыта от меня выступом скалы. Ни сверху, ни по сторонам я не заметил ничего особенного. С моря шел порывистый ветерок; он-то и наносил на меня тошнотворное зловоние. И вот, совсем-совсем рядом, я услышал снизу мощный ритмичный хрип и шипенье, как будто под самой моей пещерой стоял паровоз, с шумом выпускавший пары. Я поспешно подполз к срыву и осторожно заглянул вниз, к подножью утеса, и буквально застыл от ужаса и отвращенья…
Вы видели китайские шествия, когда тридцать-сорок человек несут на шестах извивающееся бумажное чудовище с саженной головой и парой горящих выкатившихся глаз? Так вот, всего в нескольких метрах ниже края выступа мой взгляд уперся в глаза очень похожей гадины, но настоящей, живой, тяжело храпевшей и обдававшей меня целыми волнами мерзостного смрада.
Вы всматривались когда-нибудь в глаза крокодила, в прямые узкие щелки его зрачков, полных пристальной холодной злобы и голодного коварства? — Увеличьте их в десять, может быть — в двадцать раз, до размера крупных тарелок, налейте переливающимся зелено-оранжевым огнем, и тогда, приблизительно, вы получите глаза той твари, которая жадно смотрела на меня снизу, вытянув вверх свою длинную косматую голову величиной в двухместный автомобиль…
К сожалению, мои пальцы сейчас не в силах владеть карандашом. Чтобы дать вам хоть смутное представление об этой голове, мне опять придется прибегнуть к сравнениям. Это было что-то среднее между мордой лошади, черепахи и бегемота. Я видел гигантское длинное косматое рыло, снова уширявшееся к тупому, точно обрубленному концу с двумя посаженными сверху и вывернутыми ноздрями. Под ними, по бокам — пара длинных, свешивающихся усов влажно блестела при луне. Мне бросился в глаза плоский широкий лоб, разрезанный пополам зубчатым гребнем, который обегал затем пилой по гибкой лебединой шее, могучей и толстой, как ствол пальмы в два обхвата. Ушей я не заметил, но там, где голова переходила в шею, на ней ерошилась густая щетинистая львиная грива. Самое тело чудовища, его общие очертания, я не мог разглядеть. Они терялись внизу, скрытые темной водой, из которой высовывалась лишь змееобразная шея, несшая громадную голову дракона.
Да, да, это был самый настоящий дракон, но скорее дракон японских, а не китайских художников, — с более вытянутой вперед, лошадиноподобной головой. Вероятно, есть и другие… Ведь не мог же человек, при всей своей фантазии, выдумать такое адское исчадие! Во всяком случае, я-то убедился теперь воочию, что первый художник, изображавший дракона, рисовал его с натуры и прекрасно схватил все характерные черты…
Дракон тоже увидел меня. Его зрачки засветились рубиновым огнем, зубчатый гребень, нервно заколыхавшись, встал торчком, зоб раздулся в громадный пузырь, а голова начала подавать в воздухе из стороны в сторону гибкими змеиными движениями, точно голова кобры, готовой к нападению. Он широко раскрыл пасть, обнажив ряд футовых серповидных клыков и, обдав нестерпимым смрадом, прянул прямо на меня.
Не моя воля, нет, — сам жизненный инстинкт заставил меня откатиться от обрыва. В тот же миг я услышал, как его страшные зубы щелкнули в воздухе, встретив пустоту, и пасть закрылась, точно бухнула тяжелая дверь, захлопнутая порывом ветра.
Мне некуда было бежать. Я забился в логово под скалу, дрожа каждым мускулом. Много раз за мою жизнь я смотрел смерти в глаза, но никогда еще она не вставала передо мной в таком омерзительном облике. Задыхаясь от зловония, стараясь не дышать, я каждую секунду ждал, что вот-вот из-за края скалы покажется вытянутое рыло этого доисторического гада, что в меня снова вопьются его леденящие рубиновые глаза.
Я слышал, как он тяжело храпит, сопит и возится у подножья утеса, как бурлит морская вода от его движений, как царапает о камень его костяная чешуя. Мне казалось, что этот шум становится все ближе, что камень крошится и осыпается под тяжестью его когтистых лап. Затем, точно сорвавшаяся с талей шхуна, исполинская туша ухнула обратно в воду. Меня обдал фонтан брызг, поднятый с падением, а уши резанул дикий рев зверя, — нет, скорее не рев, а высокий, пронзительный визг, полный боли, ярости и досады. Этот визг разбудил птиц, которые поднялись с резким гамом над моей головой и всей стаей метнулись прочь от своих гнезд.
Но неудача не остановила чудовища. Через несколько минут его шумная возня под утесом возобновилась с удвоенным усердием. Не было сомнений, что сначала учуяв, а потом увидев меня, дракон всячески старается теперь добраться по скалам до моего убежища…
