УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции - Фоменко Михаил
В связи с недавним крушением парохода “Оран”, о чем, быть может, вы читали в газетах, нам нетрудно было заключить, что несчастный находился, по всей вероятности, на борту этого корабля.
Так как рана больного была в очень скверном состоянии, я решил немедленно произвести ему ампутацию ноги до колена. К сожалению, операция уже запоздала: заражение пошло выше. Больной двое суток боролся со смертью и почти беспрерывно бредил.
Все же, за день до кончины, мосье Елагин пришел на некоторое время в себя. Он вызвал меня, назвал свою фамилию и вполне связно, хотя и сильно волнуясь временами, рассказал о том, что с ним случилось. По его просьбе рассказ этот подробно записала одна из наших сестер, владеющая английским. Мосье Елагин просил меня переслать вам, вместе с его прощальным приветом, эту запись, что я и делаю.
Стоит ли прибавлять к ней какие-либо комментарии? Скажу только, что за четверть века моей жизни “к Востоку от Суэца” мне пришлось и видеть, и слышать немало такого, что в Европе сочли бы сплошной выдумкой. Во всяком случае, могу вас заверить, что во время рассказа мосье Елагин вовсе не производил впечатление бредившего человека. С другой стороны, самый тон рассказчика и полное сознание безнадежности своего положения уничтожают, как мне кажется, всякое подозрение в умышленной мистификации.
В заключение упомяну, что, слыша аналогичные рассказы от местных тонкинцев-рыбаков, я уже давно заинтересовался этим спорным вопросом из серьезных источников, трактующих его «in extenso» [13]…
— Рассказы тонкинцев и гибель Сергея!.. Это что еще за белиберда?.. О чем он говорит? — думал Георгий Николаевич, дочитав письмо доктора. — Почему же не верить Сергею: он никогда не был вралем…
И Георгий Николаевич с напряженным любопытством погрузился в чтение листков, исписанных беглым мелким почерком.
«Находясь в здравом уме и твердой памяти, я сообщаю следующие сведения о том, что произошло со мной во время и после крушения парохода “Оран”.
Накануне вечером, пересекая залив Алонга, наш грузовик попал в полосу сильного тумана и шел уменьшенным ходом, непрерывно давая сигналы гудками и сиреной. Около полуночи я поднялся в мою каюту, выходившую дверью на спардэк, и быстро заснул.
Среди ночи резкий толчок выбросил меня из койки. Удар был настолько силен, что тяжестью тела я сорвал крючок, на котором держалась приотворенная дверь каюты, оказавшаяся почти подо мной, и скатился по накрененной палубе за борт парохода. Оглушенный ударом, я не успел даже зацепиться за поручни. Все произошедшее я осознал лишь в тот миг, когда начал быстро погружаться в волны. Судорожным усилием мне удалось выплыть снова на поверхность. Сильная волна, оставленная недавним тайфуном, сразу же подхватила и отнесла меня от борта и, может быть, именно благодаря этому я не попал в водоворот, засосавший остатки “Орана”.
Висевший над морем знойный туман тут же скрыл от меня очертания корабля, а затем потухли и желтые бусины пароходных иллюминаторов. По-видимому, вода уже успела проникнуть в машинное отделение. Сквозь пелену тумана, глухо, точно сквозь слой ваты, доносился жалобный вой сирены и слабые крики людей. Потом раздался точно приглушенный пушечный выстрел, и все сразу стихло. Я подумал, что это, должно быть, взорвал палубу воздух, сжатый внутри парохода. В наступившей тишине я слышал лишь шипение пены на гребнях волн, светившихся фосфорическим светом. Меня накрыл мрак тропической ночи.
Я хороший пловец. Морская вода была совсем теплой, и, несмотря на волну, я мог свободно продержаться на поверхности несколько часов. Если только наш радиотелеграфист успел дать сигнал «S. О. S», то к нам уже спешат на помощь спасательные суда. Кроме того, лишь накануне капитан в разговоре со мной ругательски ругал это море, усеянное тысячью скал-островков архипелага Фай Цзи Лун, между которыми проходят сильные морские течения. Быть может, меня поднесет к одному из них. Правда, оставались еще акулы, частые гостьи в этих местах, но меня столько раз в жизни выручал счастливый случай, что в тот момент я не считал свою игру безнадежно потерянной. Главное было, экономя каждое усилие, продержаться на поверхности возможно дольше.
Я сорвал облипавшую мое тело пижаму, перевернулся на спину и лежал почти без движения, то поднимаясь на гребни, то соскальзывая в долинки между волнами.
Так прошло, может быть, два, может быть, три часа. Я сильно устал. Тут, случайно повернув голову, я с облегчением заметил, что небо впереди меня стало сереть. Перламутровый рассвет быстро, по- южному, вступил в свои права, и вскоре показалось солнце, огромное и кровавое сквозь стену густого тумана. Его лучи начали рассеивать окружавшую меня желтовато-молочную муть, рассыпавшуюся капельками горячего мелкого дождя, который приятно омыл мои соленые губы. Теперь я мог оглядеться. В четверти мили от меня, сквозь клубы расходившегося мороса, виднелись над грязно-желтыми волнами обрывистые контуры какого-то утеса, точно высеченного по рисунку китайского художника.
Я поплыл к нему, борясь со сносившим меня в сторону течением, часто отдыхая на спине. Наконец я услышал рокот прибоя, бившего о стены утесов. Чтобы найти подходящее место и выбраться на скалы, поросшие скользкими водорослями, мне пришлось напрячь остатки моих сил. С ободранными ладонями, весь в ссадинах и синяках, я с трудом вскарабкался по откосу выше линии прибоя и свалился в какую-то пещерку, дрожа от перенесенного напряжения. Отдышавшись, я крепко заснул и проснулся лишь к вечеру, разбуженный резким криком морских птиц, возвращавшихся в свои гнезда, которыми были облеплены каменные срывы над моей головой.
Чувствуя сильную жажду и голод, я пополз искать пресную воду, пользуясь каждой шероховатостью скалы. Мне посчастливилось: ниже пещеры, в одной из трещин, настолько узкой, что в нее с трудом проходила моя голова, оказалось углубление, наполненное дождевой водой. Правда, она была совсем затхлой и притом еще солоноватой от заносимых ветром брызг моря, но все же пригодной для питья. Несколько крупных устриц, которые я не без труда отбил острым камнем от скал, спустившись к самому морю, слегка утолили мой голод. Тогда я тщательно осмотрел то место, куда меня забросила судьба.
Этот утес был оконечностью крохотного и высокого островка. Склоны его срывались прямо в грязно-желтую воду моря, образуя маленькую глубокую бухточку, открытую подковой на запад. Лишь в одном месте скатившиеся сверху глыбы нагромоздили как бы ступени, ведущие от моря к скале, а по ее обрыву наискось и вверх шел узкий выступ-карниз. В десятке метров над водой он несколько расширялся. На этом природном балкончике, нависшем над морем, в трещине, где с трудом уместились бы два человека, я и проспал весь тот день.
В общем, я попал в настоящую каменную западню. Впереди было море, а сзади, справа и слева уходила вверх неприступная отшлифованная ветром стена, не дававшая никакого упора ни рукам, ни ногам. Я не мог даже подняться к птичьим гнездам, лепившимся над моей головой и дразнившим мыслью о больших белых вкусных яйцах. Выбраться из бухточки можно было только морем, вплавь, рискуя встречей с акулами. И у меня не было при этом ни малейшей уверенности, что с другой стороны островка подъем окажется более доступным. Да и что мог я найти на его вершине, кроме травы, кустов, да, может быть, нескольких птичьих гнезд?
Я посмотрел в сторону моря. В закатной дымке виднелся на горизонте целый лабиринт разбросанных повсюду островков, таких же безлюдных и обрывистых, как и тот утес, на который я попал.
Моя робинзонада начиналась плохо. У меня не было даже огня, чтобы разжечь костер и привлечь таким образом внимание спасательных судов или проходящих мимо рыбацких джонок. А ведь только они могли избавить меня от медленного истощения, грозившего рано или поздно на этом обрыве. Я добыл себе еще несколько устриц, поймал пару мелких шустрых крабов и, съев их, заполз снова с последними лучами солнца в мою нору. Над морем уже начинал клубиться жаркий, парный туман.
