Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея
— Ляг.
— На алтарь? Тео нашел меня после похорон… я была… меня не было, — Вельма оперлась на алтарь и заставила себя дышать. И рана на груди спешно зарастала. — Он сказал, что поможет мне вернуться. Забыть обо всем. Избавит от боли. От сомнений. Я не поверила… кто он? Такой же изгнанник… хуже… обо мне вряд ли запрещено говорить, а вот подобные ему… их считали мертвыми.
— Двор Неблагой…
— Тьма возрожденная, — она слизала кровь с раскрытой ладони. — Истинная… он попросил дать ему камень. И я отдала. Он сказал, что если я убью своего супруга, то мне станет легче… я убила. И мне действительно стало легче. Ненадолго. Потом я убила его шлюху. И с удовольствием вырезала плод из ее живота. И снова мне стало легче. Я убивала… еще и еще… других… не скажу, что беззащитных, но сама война меня отвлекла и развлекла. Я даже забыла о Ги, но все войны рано или поздно заканчиваются, а чужая смерть не способна насытить.
Зверь устал слушать.
Его влекло вниз, по дорожке запаха, и Мэйнфорд готов был пройти по ней.
— Погоди… возьми меня, — она вцепилась в его руку, и в обманчиво-хрупких пальцах осталось изрядно силы, чтобы удержать Мэйнфорда. — Возьми… я должна… он обещал… обещал, что я вернусь к корням… он говорил, что знает… что на этот раз не будет ошибки. Но ошибся. Это так забавно…
Она улыбалась, и кровавая пленка на ее зубах не лишала эту улыбку очарования.
— Дай мне… шанс все исправить…
Надо было бы бросить ее.
На алтаре.
Вместе с камнем, что валялся в изголовье его. Мэйнфорд только теперь заметил его. Рубин почти погас. И поверхность его покрылась сеткой трещин. Чуть тронь — и рассыплется.
— Видишь, — Вельма взяла камень в руки. — Он ошибся…
Она поднесла рубин к губам и дунула.
Камень стал прахом.
А Бездна приблизилась. Но это больше не беспокоило Зверя.
…Кохэн вновь стал Змеем. И крылья, дарованные ему предками, были крепки, а небо — твердо. И умирающее солнце все еще держалось за эту небесную твердь, но Кохэн ощущал: сил у него почти не осталось.
Солнце пылало.
Но жар его не достигал земли, и Атцлан, раскинувшийся внизу, замерзал.
…никогда масеуалле не видели снега.
И не были они готовы к холоду, как и к голоду.
Правительство не поможет. Скорее уж, когда осознают, что нынешний Атцлан бесполезен, стену уберут. И неправда, что защищает она людей от кровожадных масеуалле. Все наоборот… все совсем наоборот…
Кохэн задел крылом небо, и то закачалось, а с ним переспевшим яблоком закачалось и солнце. Того и гляди, рухнет, покатится вниз, оставляя за собой дорожку выжженных облаков.
…люди войдут в Атцлан.
Они назовут себя борцами за справедливость. Или цивилизаторами. Или придумают еще какой-нибудь термин.
Они сами себе разрешат нарушить древний договор. Зачем соблюдать то, что не приносит пользы? И все газеты напишут о том с восторгом. Как же… нельзя допускать убийства.
Кровопролития.
…человеческие жертвоприношения отвратительны в сути своей…
Солнце хрустело, выламываясь из неба.
…и по узким улицам пройдут войска… хорошо, если войска… сначала банды. Бывшие фермеры, земля которых перестала давать урожай. Скотоводы. Солдаты. Зачем солдаты в мире, где больше не с кем воевать? О золоте Атцлана ходят легенды.
И найдется множество тех, кто пожелает прибрать себе это золото.
Они придут не с миром.
И кровь вновь польется… во имя демократии, цивилизации и высшей справедливости.
Солнце знает.
Оно готово упасть и раздавить город, сжечь его в последнем порыве жгучей своей любви. Кохэну не следует вмешиваться. Лучшее, что он способен сделать, — отправиться следом.
Больно не будет.
Смерть в огне — это благородно и красиво. Лучше, чем смерть на штыках или от пули… Кохэн все еще боится?
Нет.
Он взялся за солнце, пытаясь удержать его.
Нельзя.
Не время.
Не пришло еще. Он должен остановить это падение, и остановит, что бы ни произошло. Пусть жар и сожжет его пальцы, руки, его самого… пусть Кохэн станет пеплом над родным городом, но он хотя бы попытается…
…боль сводила с ума. И небо корежилось от крика, который Кохэн не сумел сдержать, зато солнце постепенно наливалось белым жаром.
Оно будет жить.
Выпьет Кохэна до дна, но будет жить…
…и Атцлан.
Дед не узнает. Никто не узнает. И хорошо. Кохэн не собирался становиться героем. Он просто был.
…а потом быть перестал.
И очнулся.
Он явственно осознал, что находится в месте престранном. Тело ныло, как после долгой тренировки. И мышечная боль отчасти заглушала иную. Кохэн провел ладонью по груди, убеждаясь, что не привиделись ему рисунки.
Кажется, он нанес их сам, как и должно поступать жрецу.
Он жрец?
Его сделали. Самое поганое, что пробуждение не лишило его памяти. Отнюдь. Он прекрасно осознавал и себя нынешнего, и себя прошлого.
Кохэн со стоном вцепился в волосы.
…что он…
…убил… содрал шкуру с человека… и пусть человек этот был законченным ублюдком, но Кохэн не лучше… почему он сделал это?
Заставили.
Нет, легко сказать, что заставили, списать на чью-то злую волю, но ведь он и до того собирался убить. Не так жестоко? А какая разница?
Остальные же…
Скольких он зарезал? Хватит не на один смертный приговор. И это будет справедливо.
Он опустился на колени и зачерпнул горсть пепла, от которого слабо, едва ощутимо, веяло силой.
…он свободен.
И мертв для тех, кто полагает себя хозяевами Нью-Арка.
…если уйти, просто уйти, его не станут искать. Точнее будут, но без особого рвения. После напишут, что погиб в подземном лабиринте. Пропал без вести. Удачный исход.
А он выберется.
Если повезет.
…до железной дороги… многие бродяги так путешествуют. Из города в город, чем дальше от Нью-Арка, тем лучше… и возможно, когда-нибудь Кохэн доберется до Атцлана. Ему не будут рады, но он хотя бы окажется дома.
Трусливые, подлые мысли.
И ладони обожженные ноют. И сжигает стыд, заставляя кусать губы.
Это бесчестно. Но разумно. Разве Кохэн не пытался всегда поступать разумно? Так к чему ненужное геройство?
…когда я страдаю, я становлюсь сильным…
Голос сестры звучал так близко, что Кохэн обернулся.
Никого.
Ничего.
Пустота. И призраки прошлого рождены его воображением…
…когда мы в печали.
Когда мы, рыдая, бродим здесь, на земле…
Он явственно ощутил прикосновение к плечу.
— Ты здесь?
Нет, ее давно нет. И с той поры, когда они, до той минуты неразлучные, спустились в подземелья Атцлана, Кохэн одинок. Он сам боялся признаться себе в этом одиночестве.
В тоске.
В собственной никчемности.
…это значит, что Бездна близка…
Кохэн закрыл глаза. Теперь присутствие сестры он ощущал явственно. Ее близость. Ее запах. Тепло ее тела… если так стоять, то…
— Что мне делать?
Ее имя — имя колибри. Ее тело — священный тростник, пронизавший сердце птицы-кецаль. Она сама — суть смерть и рождение. Она пыталась рассказать о том, а Кохэн не понял.
Струсил.
Отступил. И унес с собой половину ее, как и она забрала в Бездну половину его. Теперь же целому суждено воссоединиться.
— Решай сам, мой беспокойный брат… — она поцеловала его, как когда-то, в щеку. — Решай сам… вот ступени. Вот дороги. Ты можешь выбрать любую.
Кохэн обернулся.
Ее он не увидел, как не увидел и Бездны, лишь смутные тени, маячившие на грани реальности. И эта реальность не готова принять их.
Клинок?
Кохэн поднял его.
Путь?
По лестнице вниз. По ступеням, на которых кровь засыхала бурою пленкой. Мимо тех, кто еще недавно был человеком, а ныне превратился в груду плоти. Он заставлял себя смотреть, запоминать каждого, и память оживала.
Это как картотека.
Лицо за лицом. Снимки черно-белые, плоские немного. И люди на них одинаково счастливы. Вот старик, прихваченный случайно, не иначе. Он грязен и худ, и сердце его само по себе устало биться. Вот девушка… с рыжими волосами… красивая… Кохэн знает ее, хотя на алтаре впервые увидел.
Нэсс.
Он запомнит это имя и вырежет на коже, если найдет хоть один чистый лоскут.
Вот женщина… ухоженная, полноватая, но все одно заметно, что она любила себя. Даже после смерти она пыталась выглядеть… достойно?
Хорошее слово.
Мужчина… и снова женщина… еще одна… логично. Мужчины сильны физически. А вот женщины — легкая добыча. Их собирали со всего города. И счастье, что среди мертвецов нет детей.
Относительное счастье.
У освежеванного тела Донни, Кохэн остановился. И стоял долго, разглядывая то, что, собственно говоря, осталось. Что ж… Донни заслужил смерть. Единственный, пожалуй, о ком Кохэн не сожалел.
