Многоликий Янус (СИ) - Малеёнок Светлана

Я знал, что главное условие тюрьмы Трубецкого бастиона – полное одиночество и тишина, но не знал, что они начнут давить на меня буквально с первых минут, моего пребывания в моем новом узилище.

Я огляделся. Камера оказалась довольно большая, шесть шагов в одну сторону и десять в другую. Пахло сыростью, и это несмотря на то, что имелось небольшое окно, находящееся под самым потолком камеры. Посередине помещения, стояла металлическая, вмонтированная в пол, кровать, да стол, словно выходящий из стены и дополнительно прикрепленный с другой стороны к полу длинным штырем. Вот и вся скудная обстановка, не считая в углу помещения, дырки клозета.

Я отошел к двери, и, неловко разбежавшись, гремя кандалами, подпрыгнул и подтянулся на широком краю окна. Прямо напротив него, почти вплотную, высилась каменная, серая и полуразвалившаяся крепостная стена, где в расщелинах между камнями, пробивалась уже начавшая желтеть, растительность. Вот и все, что можно было увидеть отсюда, лишь тлен и увядание.

Спрыгнув вниз, я снова огляделся. Кровать была застелена тонким войлочным тюфяком, из прорех которого, выбивались пучки соломы, на нем лежали набитая соломой подушка и тонкое суконное одеяло.

Поистине царские условия, по сравнению с жалким спальным пятачком на полу, посреди давно немытых тел и постоянного говора днем и раскатистого храпа по ночам. Но это лишь на первый взгляд.

Довольно быстро я начал понимать, что не просто так эта тюрьма, считается самой ужасной. Строгая система одиночного заключения, полностью изолировала людей от внешнего мира. Неслышно было совершенно ни каких звуков извне, даже, шагов надсмотрщиков по тюремным коридорам. От давящей на уши абсолютной тишины, впору было сойти с ума! Что, собственно со многими здесь и происходило. Я же, как утопающий за соломинку, цеплялся за призрачную надежду, что моему отцу все удастся вызволить меня отсюда. А сам я, как мог, старался чем-то занять и загрузить свой мозг, лишь бы не думать о звенящей в ушах тишине.

Тем, кто пока находился под следствием, дозволялось чтение разрешенных тюремной цензурой книг, и я читал все подряд, что было в тюремной библиотеке!

Также, выходил на положенные ежедневные прогулки в тюремном дворе. Они, ожидаемо, тоже проходили в полном одиночестве, по строго выделенной дорожке, с запретом сходить с нее. Но я ходил на эти прогулки. Ходил ради свежего воздуха и хоть какого-то движения. На улице уже стало подмораживать, да и снежинки все чаще кружили в воздухе, приближалась зима.

Также, подследственным дозволялись свидания с родными два раза в месяц. Отцу удалось договориться устраивать их мне несколько чаще. В остальное время, я либо читал, либо предавался размышлениям.

Уж и не вспомню, сколько раз я думал о том, как нужно мне было себя вести во дворце, когда я буквально ворвался туда в поисках своей жены и ходил по залам, громко выкрикивая ее имя, пока меня не скрутили и не доставили в караульную. Унтер-офицер, дежуривший в это время, учинил допрос о том, кто я и по какому праву нарушаю покой императора. На мои сбивчивые объяснения, что, дескать, моя молодая жена грезившая жизнью в императорском дворце, пропала и, по-видимому, должна быть здесь, служивый ответил лишь понимающей ухмылкой, а затем, выделил двух гвардейцев, чтобы те сопроводили меня на выход.

Я тогда еще с облегчением вздохнул, радуясь тому, что легко отделался, но, видимо, радовался рано. Не успел я вернуться домой, как за мной приехали. Не знаю, как отец сможет организовать мой побег отсюда, но, насколько мне известно, этого сделать невозможно.

Засов моей двери загремел.

— К тебе посетитель!

Идя на долгожданнее свидание с отцом, я еще не подозревал, насколько радостное известие меня ждет. Нет, меня не выпустили, увы, но отец сообщил мне, что Аврора нашлась! Он рассказал мне обо всех злоключениях бедной девушки, и мне оставалось лишь в бессильной ярости сжимать кулаки, сожалея, что мне уже не достать подлеца Дорофея! Ведь если бы ни он, Авроре не пришлось бы все это вытерпеть, а мне, оказаться в тюрьме для политзаключенных.

Но самую большую радость отец мне подарил, когда надзиратель сообщил, что время нашего свидания подходит к концу. Встав из-за стола, отец подал мне для рукопожатия руку, и я почувствовал, как он что-то вложил в мою ладонь.

Стараясь вести себя как можно естественней, с бешено колотящимся сердцем и возможно более кислым выражением лица, я вернулся в свою камеру и тут же улегся на кровать спиной к смотровому окошку на двери. Очень медленно, дрожащими от предвкушения пальцами, я развернул туго скатанный комочек бумаги, и прочитал несколько строк, написанных красивым ровным почерком!

— Здравствуй, Оливер! Отец, конечно же, рассказал тебе о моих приключениях. Как бы то ни было, но я, наконец, дома! Совсем чуть-чуть нам не хватило времени, чтобы увидеться! Я сожалею о том, как вела себя раньше! Если бы можно было знать заранее… Но, что ж теперь об этом. Ты держись! Мы обязательно что-нибудь придумаем! Твоя, Аврора.

Я снова и снова перечитывал эти строки, с каждым разом находя все более подтекста в той или иной фразе, что еще сильнее согревало мне душу и дарило надежду. С тех пор, отец стал регулярно приносить мне записки от жены, в которых она коротко, но емко, описывала свое житье-бытье, а еще, всегда находила для меня несколько нежных слов.

Потом, до следующего свидания с отцом, я перечитывал предыдущее послание, стараясь представлять то, о чем писала мне Аврора и при этом, словно сам незримо присутствовал там, рядом с ней, разве что не мог прикоснуться.

А между тем, зима подходила к концу, шел шестой месяц моего заточения, и из них, это был пятый месяц моего нахождения в одиночной камере.

Как-то на очередной прогулке, кутаясь в выданный мне для выхода на улицу, старый потрепанный зипун, я с наслаждением вдыхал насыщенный особым весенним ароматом, мартовский воздух. Прищурившись на солнечные блики, отражающиеся от таявших на солнце сосулек, я чуть замедлил свой шаг и случайно услышал шепот одного из двух моих надзирателей.

— Первый раз вижу, чтобы заключенный, пробывший в одиночке почти полгода, так бодро выглядел! Ты погляди, он еще улыбается!

— Потому и улыбается, что с ума сошел, бедняга, — сочувственно вздохнул другой.

А я, отчего-то подумал, что все будет хорошо! Теперь-то уж точно будет!

Вернувшись в камеру, я как всегда, завернулся в тонкое одеяло, пытаясь отогреть озябшие руки, как что-то мне показалось подозрительным. Я замер и напряг слух. В этом царстве абсолютной тишины, я почувствовал какое-то сотрясение, словно со всего маху, о стену били дверями. Я привстал. Сердце зачастило в ожидании неизвестности. И в это время, в замке моей камеры загремел ключ.

Глава 87. "Фигаро здесь, Фигаро там"

Аврора. Два месяца спустя.

С момента ареста Оливера, прошло больше двух месяцев. Почти шестьдесят дней моих метаний между имением отца и свекра, когда я разрывалась между помощью отцу и контролем над ремонтом особняка князей Райли. И столько же времени, моих постоянных мыслей о муже и опасений за его жизнь и здоровье.

Раз в десять дней, я садилась и писала ему краткое послание. Ввиду того, что записка должна быть очень маленькой, чтобы ее не заметили надзиратели, я старалась писать самое важное и только по существу. Но при этом, мою душу буквально разрывали невысказанные признания в моих нежных чувствах к Оливеру.

Поэтому, сухо, в двух словах, описав ему последние новости, я в самом конце, черкнула всего несколько слов, в которые вкладывала всю свою любовь, нежность и тоску.

А также, я с нетерпением ждала новых записок от его отца, который, как и я, кратко, без подробностей, писал мне о состоянии Оливера. При этом я прекрасно понимала, что он многое скрывает, не желая попусту волновать меня.

За остаток осени, отец практически оправился. Хороший уход, систематические упражнения по двигательной активности, логопедические занятия и массаж, принесли свои плоды! И, думаю, не малую роль в его выздоровлении, сыграли позитивные эмоции. Ведь рядом были три дочери, которые заботились о нем искренне и с любовью. Но, самую большую радость ему доставляла я, а точнее, волшебное преображение Авроры. Внутреннее, конечно.