Иные - Яковлева Александра

И за нее он требовал высокую цену: подчиниться, исполнять его прихоти. Может, даже стать его оружием. Раствориться в чужой воле, как сахар в стакане кипятка.

К счастью, оставался еще один человек. Пусть Макс и называл его врагом, он мог сказать ей правду.

Аня ворвалась в замок, сбежала по крутой винтовой лестнице, вдыхая гнилую сырость подземелья. Следователь Лихолетов — так он представился ей в кабинете, до удушья наполненном июльским солнцем, — сидел, сгорбившись, на каменных нарах. Аня подошла ближе. Из темноты клетки на нее уставились большие блестящие глаза.

— Будешь меня обвинять? — спросил Лихолетов настороженно. — Хочешь верь, хочешь нет, дело твое, но я бы ни за что не выстрелил в ребенка. Я ж не зверь какой. Мне жаль, что мальчик погиб.

— Я…

Аня запнулась, подбирая слова. Она до последнего не знала, как начнет этот разговор, как станет выпытывать правду. И совсем не ждала, что Лихолетов будет с ней вот таким: очень уставшим, раздраженным — и спокойным. Она снова почувствовала себя в кабинете следователя: даже сидя за решеткой, Лихолетов казался уверенным в себе.

И все-таки был с ней откровенным — но только с ней.

— Тогда, на допросе, ты говорил, что видел необъяснимое, но тебе не поверили, — осторожно начала Аня. — Но вчера ты сказал Максу другое, я все слышала.

— Стараюсь набить себе цену. — Лихолетов слабо улыбнулся.

— Расскажи, что именно ты видел.

Кажется, он даже растерялся от ее вопроса.

— В Мадриде?

Аня подошла ближе, вцепилась в прутья решетки. Требовательно повторила:

— Что. Ты. Видел?

Ей было нелегко выдержать его пытливый взгляд, но все-таки Лихолетов признался:

— Нойманна.

Как только он произнес это имя, его лицо вытянулось, а глаза стали такими, будто перед ним больше не было ни Ани, ни прутьев клетки. Только прошлое, накрепко отпечатанное в памяти.

— Мы обороняли город, Нойманн вошел в него с другими немцами. Он стоял прямо посреди площади. В маске — такой, чтобы усиливать звук… Но это точно был он. Я видел, как он убивал людей, моих друзей. Одного за другим — одним шепотом. Этот голос… — Лихолетов постучал себя пальцем по виску. — Он был вот здесь, прямо в голове. Все живое как будто покинуло меня — чувства, запахи, другие звуки. Даже страха не было. Остался только этот шепот, в пустоте. Я должен был убить себя, должен был. И я выстрелил.

Он громко цыкнул, и Аня вздрогнула.

— Но ты ведь живой, ты сказал, что не поддался…

Лихолетов поднял на нее глаза, полные смеха и искреннего удивления:

— Смолина, ты что, не поняла? Это была осечка. Обыкновенная осечка — вот что меня спасло. Я бы убил себя, если б не случай.

Он рассмеялся, и эхо покатилось по подземелью, дробясь о каменный потолок.

— Никакой я не особенный, не герой. Мне просто повезло… — Он вдруг посерьезнел и тихо добавил: — Или нет.

— Значит, — проговорила Аня, отступая на шаг, — ты не можешь ему сопротивляться. Но если это так…

— То я ему не нужен, — закончил за нее Лихолетов. Он откинулся на стену и прикрыл глаза. — Теперь ты все знаешь. Можешь сдать ему меня. А можешь помочь — и мне, и себе.

— Но как? — Аня растерянно огляделась, будто где-то здесь, прямо на гвозде, висела связка ключей от его клетки.

Лихолетов вдруг подскочил и припал к решетке, обхватил ее пальцы. Зашептал горячо и быстро:

— Помоги до него добраться, Ань. Просто дай мне этот чертов шанс, и я закончу то, что должен был сделать еще в Мадриде. Этот человек чудовище. Он использует детей и воспользуется тобой при первой же возможности, он…

— Ты врешь! — Вырвавшись, Аня отпрянула. — Хочешь, чтобы я тебе поверила после того, как вы меня пытали?! — Она сунула ему под нос запястье с меткой. — Вот, гляди! Ваша работа?!

Вместо ответа Лихолетов поднял руку, оголяя свое запястье: на нем бугрилась точно такая же буква М.

— Я не враг тебе, пойми это. Я пытался помочь тебе летом и попытаюсь сейчас — если ты мне позволишь. Но в одиночку с Нойманном я не справлюсь. Только ты можешь ему противостоять. На твоем месте я бы попытался.

Вдруг со стороны лестницы раздались гулкие шаги, и Лихолетов, поднеся палец к губам, замер, напряженно вслушиваясь. Шаги приближались, и вскоре Аня угадала их: чеканная поступь, крепкий каблук. Из полумрака под скудное освещение слухового окна вышла Катарина. В руке у нее поблескивал револьвер, глаза, растерянные после дневного света, искали нужную клетку. Наконец она заметила Аню и Лихолетова и улыбнулась, ничуть не удивленная.

— Пришла меня убить? — спросил ее Лихолетов.

Катарина, покосившись на Аню, ответила:

— Ich möchte Sie freilassen [1].

— Щедро, — усмехнулся Лихолетов. Немецкий он понимал гораздо лучше Ани.

— Ich lasse Sie und Anna frei. — Она кивнула на Аню. — Und im Gegenzug dafür lassen Sie mich und Neumann in Ruhe [2].

Аня почувствовала себя лишней. То же самое она испытывала всякий раз, когда видела Катарину наедине с Максом или слышала их тихую быструю речь, из которой не понимала ни слова. Заметив ее растерянность, Лихолетов поспешно перевел:

— Она хочет помочь нам бежать.

— Бежать? — Аня удивленно моргнула, обернувшись на Катарину, и замотала головой. — Нет-нет, я не могу бежать. Я должна защитить детей, Макс сказал… Я не могу их бросить.

— Макс сказал? — воскликнула Катарина по-русски и, громко фыркнув, закатила глаза. — Он отдаст их Канарису! Всех. И Эберхард выроет еще двадцать могил там, у леса. — Она махнула револьвером в сторону окна.

— Но Макс любит детей и хочет их защитить!..

— Я тоже так думала, — перебила Катарина. — Надеялась… Но оказалось, он просто продает их. Как оружие. Тренирует, а потом продает. Пока ты здесь, дети ему не нужны, потому что ты — более мощное оружие. Уйдешь — он оставит детей, чтобы они его защищали.

Каждое слово Катарины, холодное и взвешенное, летело, словно камень в стекло. Аня почти слышала, как звенит, рассыпаясь на осколки, образ Макса, который она себе выдумала. От звона голова, казалось, вот-вот лопнет. Это было невыносимо.

— Нет-нет, он их отпустит. Я с ним поговорю! — Оттолкнув Катарину, Аня бросилась к лестнице.

— Аня! — крикнул ей вслед Лихолетов, но она уже перепрыгивала через ступени.

Лестница кружила ее, мысли путались. В одну минуту ей казалось, что Катарина и Лихолетов специально сговорились настроить ее против Макса — чтобы поссорить, разлучить. Катарина — из ревности, Лихолетов — по партийному заданию. Потом она вспоминала целое кладбище детей, гордые улыбки над мертвым телом Боруха, адмирала Канариса, которого Макс даже не пытался остановить… Вот Макс убеждает ее, что дети счастливы в замке, — и вот Борух, который пытается сбежать через окно ее спальни. Если бы она тогда открыла ставни, если бы смогла…

Ноги сами привели ее во флигель. Днем он пустовал — дети, как обычно, сидели на занятиях. Аня прошла в комнату мальчиков, где вчера утром нашла Боруха. Его кровать, старая, с облупившейся краской, была аккуратно застелена свежими простынями. Никаких признаков того, что здесь лежал мертвый ребенок.

Белое покрывало прямо на ее глазах расцвело кровавым пятном — Аня пошатнулась, схватилась за изголовье, чтобы не упасть. Зажмурилась, чтобы прийти в себя, а когда открыла глаза, все было чисто. Нетронутая белизна белья, металл приятно холодит разгоряченную руку. На остатках краски было что-то выцарапано, а потом затерто острым лезвием. Аня пригляделась и разобрала имя. Friedrich. Кровать, на которой спал Борух, раньше принадлежала какому-то Фридриху.

Она сдавленно всхлипнула, вспомнив могилу — пустую, потому что Фридрих ушел на фронт. Если верить Катарине — не по своей воле: «Он просто продает их. Как оружие. Тренирует, а потом продает». Аня осмотрела всю кровать, перебрала постель, заглянула под матрас, но так и не нашла ни одного признака, что здесь спал Борух. От немецких детей остались имена на изголовьях, стенах и могильных камнях — от Боруха не осталось ничего, словно его никогда не существовало.