Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса II
Двадцать без малого лет милый Юргис не мог усидеть на месте. Исколесил полмира, перебиваясь случайными заработками и мимолетными дружбами. Плотничал в Ирландии, медитировал в Индии, торговал китайским чаем в России, фотографировал туристов в Турции, водил грузовик в Аргентине, выгуливал чужих собак в Нью-Йорке, был массажистом в Испании, управлял прогулочными катерами в Египте; господи, да чего еще только не делал, обучаясь всему на лету и так же легко забывая.
Ненадолго вернувшись в Литву, случайно попал на уличное выступление музыкантов с гонгами. Увидел тусклый блеск певучего металла, отрешенных людей с мягкими колотушками, услышал густой, низкий, ни на что не похожий гул, закрыл глаза, позволил звуковой волне утащить себя на самое дно теплого сияющего омута, а себе — утонуть, упокоиться на этом дне, как положено рыбацкому сыну. Почувствовал, как его покидает лихорадочный ветер странствий, который милый Юргис давно привык считать собственной сутью. Кто занял его место и откуда он взялся — об этом милый Юргис предпочитал не особо задумываться. Сказал себе: «Теперь это я, и точка».
Месяц приходил в себя от потрясения, заодно собирал информацию. Наконец снова уехал — недалеко, но надолго. В Польшу, к знаменитому гонг-мастеру Тому Чарторыскому. Учиться. На этот раз учеба шла медленно и туго, даже удивительно, что учитель его не выгнал. Еще поразительней, что сам не бросил, до сих пор ежедневные поражения были ему неведомы. Зато усвоил новые знания прочно, так что и после смерти невозможно будет забыть.
Вернувшись в Вильнюс, стал играть в клубах и на площадях, год спустя открыл собственную студию звукотерапии. И наконец успокоился, как и положено всякому, кто нашел свое призвание.
К Фриде милый Юргис пришел сам. Объяснил: «Слишком далеко улетаю с этими гонгами, того гляди потеряюсь совсем. Решил, что для равновесия мне нужно что-то совсем простое, понятное, заземляющее. Например, бальные танцы». Фрида долго смеялась, с удовольствием повторяя: «Простое! Понятное! За-зем-ля-ю-ще-е!» Но ученика, конечно, взяла. Не в ее это правилах — сокровищами разбрасываться.
* * *Фрида говорит:
— Перерыв.
И идет на улицу курить.
Феликс и Юргис сидят на паркетном полу, смотрят друг на друга и хохочут так, что стены дрожат.
— I think this is the beginning of a beautiful friendship,[31] — сквозь смех говорит Феликс.
— Да уж, — ухмыляется Юргис. — И учти, теперь нам обоим придется жениться.
— Почему именно теперь? Зачем? И на ком?
— А это как раз все равно. Главное — завести детей и дождаться внуков. И вот когда внуки немного подрастут, настанет наш звездный час: «Познакомьтесь, дети, это лучший друг вашего дедушки. Наша дружба началась с того, что мы вместе танцевали танго». Ради одной этой фразы имеет смысл заморачиваться с женитьбой. Скажешь, нет?
— Еще как имеет, — соглашается Феликс. — Если только в ближайшее время не изобретут более простой и доступный способ производства внуков.
— Например, из бумажных отходов.
— Да лишь бы не из пластиковых. Пластиковым внукам хрен чего объяснишь.
* * *Фрида говорит:
— Сегодня первое июня. Это значит, что все мы дожили до лета, выполнили домашнее задание, молодцы. А еще это значит, что… Что?
— Латинская программа! — нестройным восторженным хором отвечают ее ученики. И только счастливчик Феликс растерянно хмурится.
«Ну правильно, — думает Фрида, — латинскую программу он еще с нами не танцевал. Он же пришел только в начале декабря».
«В начале декабря, надо же, — изумленно думает Фрида. — Теперь-то кажется, он был с нами всегда. Впрочем, он и был с нами всегда, просто какое-то время мы все этого не осознавали».
Фрида говорит:
— Иди сюда, счастливчик. Будем опять танцевать вместе. Правда, здорово? Лично я уже соскучилась по старым добрым временам, когда таскала тебя по паркету, как мешок с картошкой.
— С песком, Фрида. Я был как мешок с песком.
— Цыц, юноша. Если говорю с картошкой, значит, с картошкой. Я — твой педагог, мне виднее.
* * *— Отлично получается. Если не хочешь потерять меня как партнершу уже на следующем занятии, тебе следует постараться и проявить больше неуклюжести, — сказала Фрида, когда они вышли на улицу, воинственно клацая портсигарами. — А вот вид у тебя не очень, счастливчик. Ты что, вообще не спишь?
— Очень мало, — покаянно признался Феликс. — Столько всего происходит, Фрида. Столько прекрасного всего! Еще и играю теперь — трижды в неделю в клубе. И в офисе — ночи напролет. Зря смеешься, у нас там есть переговорная с такой звукоизоляцией, хоть кузницу открывай, никому не помешает. Поэтому, собственно, и не бросаю пока эту контору. Деньги — черт с ними, проживу, но где я еще такой репетиционный зал найду, сама подумай. Так что какими бы бурными ни были мои ночи, а вставать приходится по-прежнему в семь утра, и вот это — действительно серьезная проблема. Зато единственная. А я еще хорошо помню времена, когда все было иначе.
— Ай, брось, — рассмеялась Фрида. — Не было у тебя никаких дурацких плохих времен. Просто примерещились.
* * *— Магия, — говорит Фрида. — Конечно, танец — это магия. Но не та сказочная магия, овладеть которой обычно мечтают люди. Принято полагать, будто магия — это возможность насильственно переделать мир по собственному вкусу, руководствуясь корыстными соображениями или просто умозрительными представлениями о том, как все должно быть устроено. Это, конечно, полная ерунда, сказки народов мира, младенческий лепет смятенного разума, лично мне совершенно неинтересный.
— Подлинная магия, — говорит Фрида, — органичной частью которой является танец, — это умение забыть о себе и чутко прислушиваться к желаниям реальности. Помогать их осуществлению, когда это в твоих силах. И не мешать во всех остальных случаях.
— Наверняка мне известно одно, — говорит Фрида. — Когда мы танцуем, в мире становится больше радости. А радость — идеальный материал для ремонта прохудившегося бытия. И когда в нас ее становится столько, что перехлестывает через край, в ближнем мире латаются дыры, счищается ржавчина и выпрямляются стези. Что именно случится, с кем, где и когда, мы не узнаем. Все к лучшему, не надо нам ничего знать. Мы не благодетели, а облагодетельствованные. Счастье наше столь безмерно и ослепительно, что подробности просто ни к чему.
— Я люблю вас, дети, — говорит Фрида, пока ее ученики чеканят пасодобль. — Всех и каждого, сейчас и всегда. Я люблю вас всю жизнь, сколько себя помню. Моя любовь старше вас всех — кроме разве что Арама. Но кто может поручиться, что я не полюбила его — и всех остальных — еще до собственного рождения.
— Моя любовь, — говорит Фрида, — это, конечно, тоже часть магии, ее инструмент и следствие одновременно. Ничего не бойтесь, дети, вы бессмертны, пока не боитесь. Танец — один из кратчайших путей к бессмертию, потому что танцевать и бояться одновременно невозможно.
— А теперь, — говорит Фрида, дождавшись, когда последние такты пасодобля сменятся первыми звуками самбы, — танцуем белый.
Над июльским городом наливаются сливовой чернотой тяжелые тучи. Хозяйки поспешно снимают белье, отцы выскакивают во двор за разыгравшимися детьми, прохожие вертят головами, пытаясь заблаговременно сделать выбор между ненадежными тентами летних кафе и хрупкими навесами троллейбусных остановок.
Высокий, худой, как Дон Кихот, и такой же усатый старик стоит у окна, повернувшись спиной к улице. Его двадцатилетняя внучка сидит на подоконнике. Она специально сбегала на рынок, принесла деду малину, мед и творог, но он опять не хочет есть. И вообще ничего не хочет.
— Когда мы с твоей бабушкой Ириной впервые приехали в Вильнюс, — говорит старик, — было русское Рождество и падал снег — крупные белые пушистые хлопья, как на открытках рисуют. Твоя бабушка всегда обожала зиму, а мне больше нравилось лето, но с того дня я тоже полюбил снег. Мы любили его вместе, радовались каждому снегопаду. Твоя мама уже была взрослая, а мы все еще бегали в парк кататься на санках, как дети, очень она над нами тогда смеялась. В других городах мне по-прежнему нравилось лето, но снег в Вильнюсе — это был наш общий с Ириной праздник, один на двоих, ежегодный и многократный, отмеренный щедрой рукой.
— Когда Ирина умирала, — говорит старик, — дала честное слово, что непременно пришлет мне оттуда привет. Чтобы я точно знал, что смерти нет, а жизнь бесконечна и Ирина ждет меня на пороге. Ну или хоть записку там оставила, если невозможно подолгу на одном месте сидеть.
— И я, — говорит старик, — вот уже второй месяц оглядываюсь по сторонам. Все что угодно может быть ее приветом. Облако в форме зайца, клубок цветной шерсти на тротуаре, оранжевые огоньки в небе, старая записка про котлеты в холодильнике, вложенная в книгу вместо закладки. Но я думаю, если бы Ирина и правда передала мне привет, я бы сразу понял, что это он и есть. Не пришлось бы ни гадать, ни придумывать.
