Павел Журавель - Медвежьи углы
— Ты чего! Мы ж только пришли! — возмутился я.
— Там тополь и акация растет. Тык в тык с островом! Можно забраться. — прибежал, запыхавшись, Петря.
— Ура! Бежим туда! — заорал я.
— Бегом домой! — заорала Ленка.
— Иди сама домой, а нам туда! — крикнул Вовка.
На акацию сразу решили не лезть, а на тополь выдвинулись Вовка с Петрей. Я, как самый маленький, двинусь за ними. Ленка в рай лезть отказалась и требовала всем вести ее домой. Все смеялись.
Мелкий, хваткий Петря лез ловчее могучего Вовчика. Сыпались ветки хрупкого тополя, они ругались, я сидел на нижних ветках и ждал. Очень ждал!
Петря тоже чего-то увидел, сказал, что на бога похож, только рыжий сильно и улыбается, а Вовчик голоса невиданных птиц и животных слышал, а мне просто пахло другой жизнью.
И только Ленка внизу орала: «Мальчики, слазьте! Я все родителям вашим расскажу они милицию позовут!»
Но мы смеялись, лезть оставалось недолго.
— Ладно, елики-козелики, лезу за вами! — прокричала снизу Ленка.
Тополь ощутимо тряхнуло.
— Ого, сейчас он еще в землю уйдет, под такой-то тяжестью, — беспокоился я.
— Нормально-нормально, уже скоро, — пыхтел Вовчик.
Я набирал скорость, хватался за ломкие тополиные ветки и пер вверх, сзади, дрожа всем деревом, ползла Ленка.
Бах! Я ударился об задницу Петри.
— Чего тормозишь? — спрашиваю.
— Приехали. Слазь! — слышу охрипший голос Петри.
— Чего! — не понял я, но оглянулся. Потом еще и еще оглянулся. Острова не было. Тополь и акация стояли в чистом поле.
Слазили мы гурьбой, дрожа и наступая друг другу на руки. Ругались много.
Домой шли молча.
Вдруг, Ленка начала сокрушаться.
— Эххх! Охххх! А ведь совсем немного оставалось — вздыхала Ленка.
— Да, ладна гнать! Ты вообще скулила, домой хотела. Вот и доскулилась, радуйся, дура! — внезапно гаркнул Петря.
— Ты что, дурной? Ты что на меня кидаешься? — удивилась Лена.
Ворье! Шантрапа! — начинала обижаться Ленка, лицо покраснело из горла хрипы стали раздаваться, огромная лапа потянулась к Петре. Медленно потянулась: Лена размышляла, что с Петрей делать — просто ударить или малость в руке его поразминать.
Петря изготовился к прыжку, шансов против этой глыбы у нее не было, но был железный характер и уверенность, что это она во всем виновата.
Вовчик остановил велосипед и устроился в первом ряду, он был снова меланхоличен.
Я тоже грустил! Домой не хотелось, в рай не пустили. Я даже не видел чудных птиц, как некоторые. Пусть будет драка! Мне все равно! Лучше всех обиделся, лучше всех умер и ничего, совсем ничего не увидел!
Драка еще почти не началась, и я УСЛЫШАЛ! Услышал, как будто огромный змей по веткам верхушек деревьев ползет, легко и быстро переваливает необъятное тело с ветки на ветку, а в брюхе у него своя жизнь идет: существа какие-то кричат, ухают. Все это сразу навалилось, как волна морская схватила, перевернула и потянула в море ли, к берегу ли. То, что это оглушило остальных, я не заметил. Мы все стояли, вжав головы в плечи, Вовка даже велосипед бросил, и присел но было не страшно, было потрясающе. Следом за шумом выкатился мужик, правой рукой он держал кольцо, а левой придерживал веревку, которая уходила далеко вверх к верхушкам деревьев и выше. Этот человек был в синей спецовке, как у Виктора Александровича, нашего учителя по труду, он всеми силами удерживал веревку, упирался ногами в землю, но то, что было сверху, тащило его вперед, и он двигался вперед толчками и перебежками. А еще он ругался на непонятном языке, глаза на нас пучил, щеками дергал и ругался, а потом его вперед оттащило, и он исчез за деревьями.
— Ишь-ишь, раздухарился! — сквозь шум кричал ему вслед Петря, — Береги здоровье! — нахальничал он.
— Что он нам кричал? Это по-каковский он? — вопрошал я.
— Цыганский, еврейский, а может, грузинский, — разговаривал вслух Вовка. Он поднял велосипед.
— Шпионский, — добавила Ленка, и мы побежали вслед за шумом, чтобы еще чего-нибудь разглядеть, но догнать нам его не удалось.
Зверь на веревке с человеком рванулся сначала в одну сторону, в другую, а потом все исчезло.
Я всю дорогу домой молчал, переваривал. Молчали Ленка и Петря. Один Вовчик не мог успокоиться, он наворачивал круги вокруг нас на велике и говорил, говорил, говорил…
— А этих, с крыльями, видели!? — дурацким голосом спрашивал он.
— Видели-видели, и как оно двинулось видели, и как побежало, а этот, так вообще! — отвечал Вовчик себе от нашего имени.
Мы подходили к домам.
— Эх-х-х! Я поехал! — Вовчик рванул вперед и исчез в зелени улиц.
— Погуляем? — спросил Петря.
— Нет, домой пойду, мама скоро придет, — сказал я.
— А-а-а, ну пока, — сказал Петря и повернулся, чтобы идти.
— Покакаешь дома! — металлически встряла Ленка, напоминая, что война продолжается.
Петря тяжело взглянул на нее и двинулся домой.
— А-х-х-х! Вот бы рассказать кому, — мечталось Ленке.
— Подумают, что ты чокнулась. Нет, не надо. Пусть будет нашей тайной, — ответил я.
— Петря все равно разболтает, — аргументировала Ленка.
— А ему никто не поверит, — подыграл ей.
— Ха! Само собой. Такому-то козлу! — разрезвилась она.
Мы с Леной добрели до наших домов.
— Ну чего? Пошли ко мне вареники кушать, — предложила она.
— Давай лучше потом, — отнекнулся я.
— Хозяин — барин, — легко согласилась гурия.
Белка
В книжке «Как правильно сажать смородину» я прочел, что куст крыжовника должен расти у забора, где солнце, а мой куст всю свою долгую жизнь рос в середине двора в тени яблок.
Выкопать неправильный куст было делом пяти минут, он мне не очень-то и нравился, и если и был чем знаменит, то своими колючками. А вот мама этого крыжовничного кактуса действительно была кустихой знаменитой, кстати, она тоже неправильно росла — в тени яблок в самой середине двора.
Но она абсолютно не волновалась, на ней было много ягод, а по утрам под ним устраивали свидание гном и белка.
Гном меня не очень-то интересовал. Подумаешь, маленький, худощавый, морщинистый взрослый.
У меня в Детском Саду таких было полно: маленьких и худощавых противных детей и морщинистых противных нянь. А он еще какой-то серый был, а белка была нормальной, рыжей, как на картинке. Цокала, дралась с воронами и бросала в меня орешки осенью.
Так вот, когда она приходила к гному, к ней можно было очень близко подойти, пока она паслась возле его ног.
Она долго возле гномьих ног гуляла, можно было даже заскучать. А когда я соскучивался, то бросался с воем за белкой, чтобы ее поближе рассмотреть-погладить, а она прыгала на дерево. Я стоял под деревом и смотрел на красивую рыжую белку и радовался, как она цокает и бросается в меня орешками. И гном тоже стоял и смотрел.
Белочкины орешки я подбирал и клал в карман, и гном тоже подбирал. А еще гном любил разглядывал мои синие резиновые сапожки с белыми рыбками. Тут я ему не мешал. А потом мы расходились по домам.
По утрам я часто уходил в Детский Сад, поэтому виделся с гномом и белкой редко, а когда пошел в школу, то совсем перестал.
Оказалось, что у нас нет солнечных мест возле забора, поэтому куст крыжовника пришлось сажать в центре двора в яблочной тени.
Шибенник
В детстве Шибенника[2] я боялся — мама за порог, на пару минут, ведро с помоями вылить, а мне уже страшно. Страшно даже когда он и не выглядывал из-за двери ведущей в коридор. А он выглядывал.
Помню, он голову высунет, и черными глазищами своими меня разглядывает, а я стою у входных дверей, практически на пороге, зимой, босиком и ору: ма-ма, ма-ма, ма!
Страшно мне! Хотя он ничего такого не делал, просто меня разглядывал. Глядел, как я боюсь, как ради этого страха на порог босиком, зимой…
Когда я подрос, то сам стал его наблюдать: как Шибенник с котом Васькой дружит, а с кошкой Дуськой нет (с Васей он потом тоже поссорился, почему — не знаю), как белок в окно наблюдает, грустно так наблюдает, и сорок с галками тоже.
Все это помню, а лица Шибенника не помню абсолютно. Сейчас мне кажется, что были усы и бакенбарды, а раньше чего-то другое казалось. Вроде все детство он в доме околачивался, иногда несколько раз на дню его видел — не помню лица. Хотя, чего уж там, своего лица не помнишь.
Шибенник вещами в кладовке шуршал, по чердаку топтался, было уже не страшно. Только раз испугался: я Дуську за невнимание к себе мучил, а он шкаф качнул очень неожиданно, вот после этого страшно стало и стыдно.
Стыдно, что он подсмотрел, как я Дуську за лапки дергал и за хвост, а она плакала.
Шибенник жаб земляных под полом разводил, сверчка принес.
Последние двадцать лет мы не видимся с Шибенником, и лягушки все разбежались. Но знаю точно — здесь он. Запах свой в разных местах оставляет, и каждый раз это разные места. Вещи берет, а потом подбрасывает. В сад штуки всякие складывает.
