Павел Журавель - Медвежьи углы
Владимир Петрович и Борька расслабились: вот уже час, как они выпивали и закусывали, костер дымился, грея чай. Расслабон был полный: Петрович оброс шерстью, выставив лапы к костру, Борька, лежа на боку, стучал хвостом о каремат, их уже не смущал свист дудочки из палатки. По реке пошел плеск весел и пение.
— О! пионеры поплыли, — Борька сказал.
— Совсем охренели, в ночи плавать, — бурчал Владимир Петрович.
— Ничего, сейчас за поворот заплывут и тю-тю, — успокоительно протявкал Борис.
— Эй, хозяин, мы к вам! — заорали с флагманской лодки.
— Фигули на рогули, — пробурчал Боря и потрусил за палатку в человека воплощаться.
Петрович расстроился — не то слово, зыркал на природу, на реку, всю в резиновых лодках, на палатку со свистящей Лилей.
— Ну щас я им! — свистел на молодежь Петрович.
Флагманская лодка подъехала к берегу, из нее вылез совсем молодой человек, улыбнулся дружелюбно и, сказав Петровичу: «Здрасьте, дядя», — бросился наверх, к ним в лагерь.
Владимир Петрович охренел малость и за ним двинулся.
Парень стоял у Лилиной палатки и перебирал копытами.
— Ага, кентаврос! Тебя еще не хватало, дурило ты парнокопытное, — прям ему врубил Петрович.
— Меня Федя зовут, — радостный кентавр тянул ему руку для пожатия. Так здорово! Вы! Мы! Музыка сбора!
— Ты, Федя, чего в таком виде гуляешь, а кроме грибов собирать мы ничего не собирались, — хрипел от злости Петрович.
— Да ну, — отмахнулся Федя, — никого ж нет вокруг.
— А можно рядом с Вами нашим лагерем стать? — попросил Федя.
— У вас тут берег высокий, луг заливной, музыка, свои…
Пока Петрович думал, что ему сказать: «Где ты тут своих увидел, скакун?» Или: «Можно-можно, только стань человеком, тут же кругом…»
Сзади послышался еще топот, Петрович увидел еще табунок Фединых приятелей, которые ржали и топотали.
— Быстро пришвартовались, — злился Петрович.
Боря тоже решил приструнить молодежь, а заодно и выпендриться, посему вышел во всей красе — огромным седым псом. Эффект удался, молодежь притихла.
— О! С нами в прошлом году тоже двое таких ходило, — кентавр махнул головой в сторону Бори. — Правда, они были поменьше, — добавил он.
— Мы без людей идем, — моргнул глазками кентавр, пытаясь успокоить Петровича.
— А мы с людьми, — значительно произнес Владимир Петрович, поэтому не расслабляемся, как некоторые.
— А как же! А где же! — затопотал человеколошадь.
— Не вижу! — топотал Федя дальше.
Клапан Лилиной палатки заерзал.
— Прячьтесь! — зашипел Владимир Петрович.
Федя непонимающе глянул на Петровича, но в тень скакнул, Борька нырнул в их общую палатку, один нерасслабленный и очеловеченный Петрович топорщился над лагерем. Он ждал, когда неуклюжая Лиля вывалится из палатки.
Надо ее заболтать, чтобы у этих парнокопытных время было убраться — соображал Петрович тему для разговора.
Молния расстегнулась, и из палатки вместо Лили вывалилось огромное двухметровое существо.
— Ой, мамочки! А Лиля где? — хренел Петрович.
— Владимир Петрович, вы не против, если я немного поиграю, — сказало существо плавным, Лилиным голосом.
— В смысле? — отупевал Петрович.
— На дудочке у костра поиграю, хорошо? — нависало существо над Петровичем, — Темнота вон какая.
— Лилька это чо, ты что ли? — задрав глаза, разглядывал древнюю морду Владимир Петрович.
— Я, если вы не против. Вы же с Борей тоже… и молодые люди…рыбаки опять же..
— А рыбаки что? — Петрович насторожился.
— Тритоны они, помните, лица у них отвислые были, — ответило существо по имени Лиля.
— Безобразие! — гаркнул очумело Петрович.
— Вы как в старые времена! Как будто ничего не было! И людей больше нет! И конспирации тоже нет! — громыхал он.
— Медведь Володя, окститесь! — воззвала бывшая Лиля.
— Ладно, чего-то шалею я от этого похода! Порядок на реке. Всем расслабиться! — скомандовал Медведь Владимир Петрович.
Затопотали молодые кентавры, ставя палатки, заплескались возле мыска тритоны, складывая удочки, большая седая собака вынырнула из темноты с охапкой дров и бросила их в огонь.
Огромный козлоногий Пан Лиля возле костра играл на дудке.
Медведь Петрович, развалившись на бревне у костра, с завистью наблюдал пана.
— Надо же двенадцать лет мне голову морочила! Ай да Лилька! А неандертал какой молодец! Вот это конспирация, вот у кого учиться надо! — сказал медведь псу.
— Не-не, она иногда фальшивит, — проговорил пес, думая о своем.
Про соседа
Дядя Вася Пирятинов жил на соседней улице. Наши дворы граничили, а потому мы были соседями. Еще во времена Советской власти все знали, что он волшебник, и дедушка его, дед Вася, тоже Пирятинов, был волшебник. Волшебство им через поколение передавалось и имя Вася тоже, поэтому все Васи Пирятиновы в их роду были волшебниками. Деда Васю я помню. Его, летчика, героя войны, майора в отставке, никогда не приглашали на встречу пионеров с ветеранами. Береглись, вдруг дед Вася какого-нибудь пионера заколдует, разбирайся после. Он, кстати, еще и беспартийным был, в партию тогда волшебников не брали. Опять же, если что-то с кем-то случалось: ногу подвернут на ровном месте, в глаз соринка попадет, просто недомогание (аллергии тогда еще не было), все валили на Деда Васю. А рассказов про то, как он черным котом, хромой собакой или мусорным вихрем домой возвращался, я в детстве много наслушался. Может, от этого, а может, от чего другого, но характер от всех этих пересудов у Пирятиновых портился еще с детства. Поэтому соседи, знакомые, сослуживцы — никто не мог понять, они добрые волшебники или злые.
Мой дедушка был коммунистом и верил, что Дед Вася Пирятинов — добрый волшебник, и вся наша семья с ними дружила, и я дружил. И со старым Васей дружил и с молодым. Старый Вася мне очень помогал от насморка. Регулярно я к нему от насморка бегал. Приду и говорю: «Дядя Вася, у меня…», тут он всегда перебивал и заканчивал за меня: «сопли прибрать надо». До сих пор помню, как мне неприятно было от этих слов, я на них всегда очень обижался. И дедушке уже не верил.
А он, пока я супился и расстраивался, корчил кислую рожу, делал пальцами «викторию»[1] и её по носу себе водил. И передо мной сразу вставала картина: бежит мой насморк по льду, лед ломается, и он падает в полынью и мгновенно исчезает. Так и было — уходил от него с совершенно чистым носом.
Несколько раз я к нему лечиться бегал, и недуг этот меня оставил. Теперь, как носом зашмыгаю, сразу представляю, как насморк в полынье тонет, и все сразу у меня проходит.
А Вася очень животных любил, и я тоже. Тритонов или головастиков в банку наловим и наблюдаем, как они там. Вообще-то он был не очень общительный парень. Оно и понятно — вокруг на тебя все с прищуром смотрят, волнуются, слова взвешивают.
Поэтому характер у Василиев Пирятиновых портился с малолетства. Только головастиками его и можно было на улицу выманить. А еще котятами, котятами даже больше. Вася любил котят. Он всех котят подбирал, всех-всех!
А чтобы они не росли, он их усыпляет. Посмотрит на котенка своей недовольной пирятинской физиономией — котенок мгновенно цепенеет, а чтобы он ожил, новый хозяин должен его в руки взять.
У Васи в «детской» ковер огромный над кроватью висел. Полковра значки занимали, а на второй половине котята были развешаны на коготках-крючечках.
Висели они у него рядами, голова к голове, и бахрома из хвостиков… Я ему котят подобранных много перетаскал.
Котов Вася хорошим людям раздавал. Сядет у окна и прохожих рассматривает. Как хорошего увидит, из дому выскакивает, за руку хватает и к ковру с котятами тащит. А прохожий, делать нечего, снимает котенка с ковра и за пазуху кладет, вздыхает. Хорошесть ему не позволяет от котенка отказаться, даже если дома ругать будут, а котенок в момент оживал, к телу жался и мурлыкать начинал, как тут не взять.
Про Васю тоже непонятно, добрый он волшебник или злой: вроде и котят любит, а насморк не лечит. А вот папа у Васи точно хороший человек — инженер в очках, Мишей зовут.
Как я был на том свете
Вот этот вот последний их поступок был совсем несправедливым. Последние три дня они только и делали, что злили меня. Все какие-то придирки, тяжелые взгляды, неуместные сравнения.
Накопилось! Устал! Обрыдло! Жить так я больше не мог, потому выбросился из окна. Да-да! Взял и выкинулся!
Заругали меня совсем, загнобили, запреследовали!
Разбился о мамины грядки лука и редиски, полежал немного и побежал в рай. Рай был в километрах полутора от места моей смерти. Я был уверен, что надо бежать в рай. Я ничего плохого не успел сделать (кражи черешни в соседских садах и плевание косточками в Ленку не в счет), а хорошего много: червяков спасал из луж, не давил лягушек, а мог, а когда кидал камни по кошкам и собакам, то всегда мимо.
