Аноним - Канал имени Москвы
Фёдор и Ева встали на верхней ступеньке лестницы. На какой-то момент Раз-Два-Сникерс показалось, что они парят в воздухе. Ева так и не убрала руки, и они не отводили глаз друг от друга, словно всё происходящее их не касалось. Они шагнули вниз, начали спуск. Света на лестнице сразу стало больше, но Хардов увидел, с каким трудом свет проникает в эту противостоящую ему маслянистую жуть, что висит в церкви.
Фёдор и Ева сделали ещё шаг вниз, и опять ощущение, что они просто, лицом к лицу, кружатся над деревянными перекрестиями, не касаясь их. Фёдор отвёл правую руку куда-то за спину, как будто находящаяся в ней автоматическая винтовка была лишь пушинкой, но даже не обернулся, не посмотрел в том направлении. Раз-Два-Сникерс поняла, что сейчас произойдёт, и почувствовала, какими сухими и горячими сделались её губы.
Фёдор открыл огонь. Подкравшуюся тварь, что попыталась напасть со спины, разнесло в клочья. Ствол оружия плавно переместился в сторону, на доли секунды предвосхищая следующее нападение. Как будто Фёдор мог видеть телом — животом, спиной, затылком, потому что взгляд его был полностью поглощён Евой. Мелькнуло перепончатое крыло, Хардов приготовился к ведению огня, но опять Фёдор опередил его. Следующее па; они неотрывно смотрят в глаза друг другу, танцоры, для которых не существует окружающего мира, не существует ничего, кроме друг друга и той истины, что утверждает сейчас их танец. Грациозным движением оружие перекладывается в другую руку, плавные полоборота, оглушительный выстрел.
Они уже на середине лестницы. Вот и Хардов открывает огонь. Следом присоединяется Раз-Два-Сникерс. Света становится больше. Гарь отработанных пороховых газов висит в спёртом воздухе. Они спускаются вниз, идут сквозь мглу, потому что этот свет действительно рожден не для взаимных признаний. Но их сердца не перестают слышать, будто попирая законы этого тёмного места. Попирая свинцовую необходимость любых мест, что дали себя пожрать туману, попирая твердокаменное враньё всего, что позволило себе превратиться в логово зверя, зловонное и пропитанное безумием.
Свет… Свет уже внизу, ворота церкви выпускают его на площадь; он словно ударяется о землю, расходится кругами, и туман лихорадочно расползается. И какой-то крик:
— Всё, Ева! Фёдор, всё! Ради бога, всё!
Только время их танца ещё вовсе не окончилось, совсем чуть-чуть, но есть.
— Глупцы, разойдитесь! Немедленно! Вам не выдержать такого…
Совсем чуть-чуть времени.
«Наша свадьба. Потом будет другая. Но эта настоящая!
Если ты, конечно, согласна».
Улыбка. Улыбка тает в воздухе, однако ещё жива. Они на площади, и свету всё труднее справляться со мглой, но улыбка пока есть. Слабый щемящий укол в сердце, нарастает какой-то надлом, и Ева вдруг чувствует, что силы Фёдора на исходе. Да и она… И о чём-то кричит Хардов.
«Ты согласна? Скажи сейчас, и мы со всем справимся. Согласна?!»
«Глупый, я давно согласна».
«Ева…»
Надлом не уходит, лишь немного отстраняется, но сил становится больше. И миг света продолжается ещё, радостного, спокойного.
«Фёдор».
«Что?»
«Просто зову тебя».
Танец, который заканчивается.
«Ева…»
«Мне так хорошо».
И который никогда не забудешь.
«Ты моя любовь…»
«Ты моя любовь…»
«Ты моя любовь».
И голос Хардова (какая-то внешняя сила разъяла их?):
— Разойдитесь, безумцы. Разойдитесь немедленно. Вы погибнете.
32
А потом пришла темнота. Они покачнулись, не сразу понимая, что случилось. Чувствуя только, что всё стало по-другому. Их двоих больше не было. Они потерялись, разносимые всё дальше. И сердца, бившиеся как одно, теперь наполнила немота. Неведомая прежде грусть нанесла свой первый укол. И откуда-то вдруг хлынуло тоскливое ощущение невыразимого, неизбывного сиротства.
«Фёдор», — ещё позвала Ева. Ответом стало молчание. Холодное, непроницаемое, равнодушное, как камень. И словно что-то вырезали в груди, там, где только что бились сердца.
Свет иссяк. Лишь тёмный шершавый холод снаружи. И такое же кромешное одиночество внутри.
* * *Фёдор застонал. Глаза на бледном лице вот-вот закатятся. Он снова покачнулся, готовый упасть без сил, но Хардов успел подхватить его под руки.
— Ничего-ничего, — бережно шептал гид. — Сейчас… Сейчас всё будет нормально. Идти сможешь?
Фёдор пытался что-то ответить, но голова его безвольно повисла.
* * *Ева стояла. Теперь одна. Туман, словно поджавший хвост зверь, ещё отползал от них, но, очевидно, его отступление замедлялось, всё менее походя на бегство. Где-то поскуливали оборотни, дезориентированно шарахаясь вдоль кромки мглы, стараясь сбиться в кучки.
Она, наверное, ничего не чувствовала, кроме этого холода необоримой тоски. Её словно лишили чего-то, той части, без которой она не сможет жить. «Это была лишь грёза, — думала она. — Сладкий сон. И я проснулась в кошмар».
Она видела, как Хардов оттаскивает от неё Фёдора, — она поняла! — и теперь не смела пошевелиться.
«Моя жизнь и есть кошмар. Это я сделала с ним. Чуть не убила его. Потому что я чудовище! И теперь он знает». Они признались друг другу в любви? Как глупо и безжалостно. Им показалось, что они могут… Какой чудесный сон. Грёза… И от этого сердце может превратиться в камень. Потому что на самом деле в этом мире нет никаких даров, а только расплаты. Кто станет признаваться чудовищу? Кто станет говорить с ним и даже смотреть в его сторону? Если только закидать камнями, чтобы убиралось с глаз долой! В те кромешные, пропитанные зловонием обломки, куда не проникает дневной свет, где ждёт Зверь. И честно говоря, только там ему и место…
— Фёдор, идти сможешь? — снова повторил Хардов.
Ева, вжав голову в плечи, чуть подняла взгляд.
— Фёдор, посмотри на меня! — Хардов перевернул его лицом к себе, вздохнул. — Ничего, просто слишком рано… Ничего, я потащу. Ева, помоги мне. Надо взять с другой стороны. Ева!
Она молчала, не шевелясь, будто всё у неё внутри умерло.
— Помоги мне, Ева! — прикрикнул Хардов. — Оборотни не ушли далеко. Мне нужна свободная рука.
Ева в ужасе смотрела на них. И наверное, она не услышала озабоченный, но при этом холодный голос Раз-Два-Сникерс:
— Хардов! Нужно срочно убираться отсюда.
* * *Как только свет иссяк и Хардов разнял этих двоих, однако не касаясь девчонки, Раз-Два-Сникерс сморгнула, всё ещё напряжённо, обескураженно разглядывая Еву. «Вот почему Хардов тащил тебя с собой, — подумала Раз-Два-Сникерс. — Вот уж воистину что было самым ценным грузом! И никто, ни Новиков, ни даже Шатун, никто из них (из нас?) такого не смог бы предположить. Вот уж силы небесные…»
Она вспомнила Юрия Новикова. Сладенького доморощенного плейбоя, маменькиного сынка. Или папенькиного. «Женишок, — холодно, даже удивлённо усмехнулась. — Недоносок! Не по зубам тебе такое…» Мысль была посторонней, но позволила ей перевести дух. Раз-Два-Сникерс снова посмотрела на Еву и неожиданно для самой себя пожалела её. «Кто ты, бедная девочка? Несчастное создание, издёвка равнодушной природы или чудо, которое надо беречь как зеницу ока?»
Собственно, эта мысль тоже вышла посторонней, но Раз-Два-Сникерс вдруг захотелось улыбнуться Еве.
«Хардов не стал до тебя дотрагиваться, когда разнимал вас? Правильно. Никогда настоящий гид без надобности не коснётся чужого скремлина. Это даже не кощунство…
Но ты девушка! И это удивительно. В другие моменты Хардов не раз обнимал тебя, успокаивал, был нежен, насколько он вообще может быть нежен. Но он любит тебя, как собственное дитя. И это не просто удивительно. Это что-то большее. Вокруг чего вертится мир, если ему ещё суждено… Не о чём-то подобном когда-то ранним утром, от которого осталось лишь солнечное пятно, говорила одиннадцатилетней девочке Лия, светлая королева детства? И не потому ли я сейчас здесь?»
Раз-Два-Сникерс очень захотелось улыбнуться Еве. Подбодрить её, сказав какую-нибудь правильную глупость: «Ничего, сестрёнка, ничего. Всё хорошо. По-нашему, по-девчачьи, я тебя не выдам. А тому, кто постарается, я лично натяну задницу на затылок».
А потом она увидела Шатуна.
В мглистом изломе тумана сгустком дымного пятна мелькнула жалкая скрючившаяся фигурка. Он то ли полулежал, то ли, странно уклонившись на один бок, сполз с чего-то, на чём сидел, и Раз-Два-Сникерс физически ощутила его ужас, холод, ознобом утвердившийся в теле, паническое недоумение. Человек, с которым она когда-то делила постель, сейчас стонал, и его пробивала дрожь.
«Вот что с тобой происходит на самом деле в этой твоей Станции», — подумала она.
Но глаза, всё ещё живые, смотрели прямо на неё. И на миг Раз-Два-Сникерс показалось, что она уловила в них не только укоризну, а что-то, в чём Шатун себе никогда бы не признался, что-то очень похожее на мольбу о помощи. Но всё это продолжалось недолго. Взгляд стал пустым, а когда в него вернулась осмысленность, она принесла с собой нарастающую клокочущую ярость.
