Джессика Броуди - Не вспомню
– Скотт работает с компьютерами, – поясняет Хезер, чуть касаясь пальцами бедра мужа.
– А что такое «компьютер»?
Скотт улыбается:
– Как бы это попроще… Короче, это такой аппарат или устройство, которое обрабатывает данные и производит с ними различные операции. В наши дни компьютер можно запрограммировать так, что он выполнит любую команду.
– Неужели?
– Именно так, – отвечает он с гордостью. – Компьютеры в своем развитии начинают быстро превосходить интеллектуальные способности человека.
Его слова кажутся мне странными.
– Значит, вы программируете компьютер так, чтобы он оказался умнее вас самого?
– Ты программируешь его с целью заставить мыслить самостоятельно, а потом он постепенно развивает свои способности и действительно становится умнее тебя. Компьютеры в состоянии воспринимать информацию быстрее и обрабатывать ее гораздо эффективнее, чем человек.
– Но если компьютеры интеллектуально сильнее, – задумчиво спрашиваю я, – почему вы не боитесь, что однажды они уничтожат вас самих?
Хезер и Скотт смеются.
– По вас плачет работа в Голливуде, – замечает Скотт. – Нет, таких опасений не существует. Все устроено несколько иначе. Подобные варианты возможны только в кино. Понимаете, компьютеры могут быть в чем-то умнее людей, но они не ведут себя как люди. Им неведомы такие эмоции, как жадность, зависть или злоба. А только подобные чувства могут породить стремление кого-то уничтожить.
Я киваю и отворачиваюсь, чтобы смотреть в окно, но краем глаза замечаю, как Хезер и Скотт обмениваются взглядами.
Мы подъезжаем к дому, и мне сразу становится понятно, что имелось в виду под словом «покой». Их причудливой архитектуры старомодный дом притулился к склону холма и окружен таким множеством высоченных деревьев, что почти не виден издали. Я замечаю веревочные качели с фотографии, которую они мне показывали, свисающие с толстой ветви одного из самых мощных деревьев. Скотт говорит, что сам смастерил их для сына, когда тот был маленьким, но сейчас Коуди ими почти не пользуется.
Хезер указывает мне на покрытую павшей листвой тропинку, убегающую на противоположную сторону холма. Она ведет к заливу.
– К тому самому заливу Уэллс, который дал название городку, – объясняет она. – Он и расположен на берегах залива. В прежние времена Коуди с приятелями любили устраивать вдоль него регаты на самодельных парусных лодках.
Моя спальня на втором этаже. Она отделана в белых и светло-голубых тонах. В центре стоит кровать, в углу – небольшой письменный стол, в противоположном – туалетный столик, и еще есть кресло, которое раскачивается, когда в нем сидишь. Отдельная дверь ведет в ванную, а оттуда можно попасть в другую спальню.
– Коуди сейчас в летнем лагере, – сообщает Хезер, чтобы мне стало понятно, кто хозяин второй комнаты. – Это научный лагерь.
Я склоняюсь вперед, чтобы заглянуть внутрь, и вижу поверхность письменного стола, усеянную частями какого-то прибора, назначение которого мне неясно.
– Ему нравится разбирать все подряд, – добавляет Хезер, заметив направление моего взгляда. – Увы, потом у него обычно не доходят руки, чтобы собрать эти вещи заново.
Я улыбаюсь, чувствуя шутку. Мне это подсказывают лукавые искорки в глазах Хезер, когда она произносит последнюю фразу. Мне нравятся шутки. Кияна часто шутила в больнице. Но некоторые кажутся слишком сложными. И вообще, чтобы шутить, как мне представляется, требуется какой-то особый навык. Интересно, научусь ли я когда-нибудь шутить сама?
– Вы, должно быть, тоже когда-то ездили в летние лагеря, – размышляет вслух Хезер.
– Не исключено, – осторожно отвечаю я, соединяя в уме значения двух слов и синтезируя из них некий общий образ. Летний лагерь. Вероятно, место, где подростки летом живут в палатках?
– Он завтра возвращается домой, – продолжает она, – но я попрошу его пользоваться нашей ванной, чтобы у вас была собственная. А эта дверь легко запирается, если так вам будет спокойнее.
Хезер закрывает дверь, ведущую из ванной в спальню Коуди, и поворачивает задвижку под ручкой, чтобы показать, как действует замок.
Я в ответ лишь пожимаю плечами, не уверенная пока, насколько мне необходима личная ванная комната, до какой степени я индивидуалистка, нуждающаяся в полной приватности.
Потом я дважды провожу большим пальцем по тонкой черной татуировке на своем запястье, словно ответ может содержаться там, у меня под кожей.
– Вы проголодались? – спрашивает она. – Я могу приготовить легкий обед.
– Да, пожалуйста, – говорю я, кладу медальон на туалетный столик и спускаюсь вслед за ней по лестнице в кухню.
Двадцать минут спустя мы со Скоттом сидим за столом, а Хезер ставит передо мной тарелку.
– Если бы я знала ваше любимое блюдо, то непременно бы его приготовила.
Я же с некоторой тревогой осматриваю незнакомый предмет, который мне предстоит употребить.
– Если бы я помнила, какое из блюд мое самое любимое, то непременно сказала бы вам, – отвечаю я, заставив Хезер и Скотта рассмеяться. Причина их смеха остается для меня загадкой.
Хезер садится на стул и кладет салфетку себе на колени. Поскольку Скотт делает то же самое, я незамедлительно беру с них пример, сообразив, что так принято.
– Коуди это очень нравится, вот я и решила попробовать начать с сырного сандвича на гриле. Готовить его быстро и просто.
Я все еще изучаю содержимое своей тарелки, отметив, что куски оплавленного сыра чуть стекают с краев двух ломтиков хлеба. Взяв один из них, я нерешительно держу его в руке несколько секунд. Ведь это моя первая настоящая еда со времени крушения самолета.
Хезер и Скотт не сводят с меня глаз, когда я впиваюсь в него зубами.
Вкус буквально взрывается у меня во рту, доставляя такое удовольствие и наполняя все мое существо невероятным восторгом. Это что-то хрустящее и мягкое одновременно, и с каждым кусочком мой язык снова ощущает поистине чудесный аромат.
Я знаю, что почти полностью потеряла память, но почему-то уверена: ничего вкуснее я никогда прежде не ела.
У меня вырывается чуть слышный стон, а Хезер и Скотта опять начинает трясти от смеха.
Я так долго держу каждый кусок сандвича во рту, что он превращается в кашицу, и тогда я глотаю его и сразу же тянусь за следующим. Каждый из них восхитителен, и я жмурюсь от наслаждения.
– Как мне кажется, вам наша еда пришлась по душе, – констатирует Хезер.
Я молчу из опасения, что, открыв рот, позволю части бесценного вкуса улетучиться наружу. В ответ я только киваю и улыбаюсь. Хезер и Скотт получают новый повод для веселья.
– Я так этому рада, – говорит Хезер.
Я глотаю и теперь могу себе позволить несколько слов.
– Это самая удивительная еда, какую я только пробовала, – произношу я с чувством.
Хезер просто сияет и берется за свой сандвич. Мне бросается в глаза ее довольный вид. Я тоже ощущаю абсолютное счастье. Вероятно, это именно тот эффект, который и должна производить пища, заключаю я.
Тем же вечером, уединившись в своей комнате, я открываю коричневый пакет, который Кияна отдала мне в больнице, и вываливаю содержимое на кровать.
И вижу перед собой совершенно незнакомую одежду из темно-серой ткани.
В этой одежде меня нашли.
Как жаль, что она ни о чем не говорит! Я не могу вспомнить, как выбирала ее, как в нее облачалась. Держала ли я ее тоже в стенном шкафу, какой есть в этой спальне?
Не раздумывая, я снимаю через голову футболку, стаскиваю с себя джинсы и остаюсь в одном полосатом красно-оранжевом нижнем белье. Потом вдеваю руки в короткие рукава серой рубашки с воротничком, отмечая, какая она мягкая и поношенная.
Означает ли это, что я особенно любила носить именно ее?
Спереди она сверху донизу на белых пуговицах. Я поспешно застегиваю каждую, затем натягиваю точно такого же цвета серые тряпичные брюки и закрепляю их на поясе матерчатым ремнем.
Я смотрю на себя в полноразмерное зеркало, закрепленное на двери ванной. Костюм удобный, но уж точно не нарядный. Более того, изучая свое отражение, я вижу, насколько он безликий. Даже мрачноватый.
Неужели я была столь мрачной?
Или, быть может, так положено одеваться перед долгим полетом в Азию?
Ясно лишь, что так была одета я сама.
Но сейчас этот костюм почему-то кажется совершенно неуместным. Размер подходит идеально, и одежда сидит отлично, но чем дольше я стою в ней, тем неуютнее мне делается. И внезапно мной овладевает порыв немедленно избавиться от нее. Я сбрасываю рубашку, не расстегивая, через голову, потом спускаю брюки, освобождаю от них свои лодыжки и почти сразу чувствую облегчение.
Несколько мгновений я, тяжело дыша, стою в одном нижнем белье, прежде чем облачиться в розовую хлопчатобумажную пижаму, которую Хезер одолжила мне вместо ночной рубашки.
