Андрей Посняков - Семейное дело
— Теперь не надо.
— Вот я и не стала.
— И правильно.
— Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете.
— Почём знаете? — вопросительно поднял брови Дима.
— Доводилось, — неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор.
— Оттого и знаете, как себя вести?
— Оттого и не растерялась. — Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина — теперь без деланой приязни — и сообщила: — Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить.
— Сразу все поняли? — удивился Дима. — Доводилось трупы видеть?
— А что, запрещено?
— Нет.
— Значит, доводилось.
«Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!»
Уборщица потянулась к ручке двери:
— Входи.
— Не трогайте. — Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. — Пожалуйста.
— Я уж трогала.
— А больше не надо.
— Как скажете.
Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол — старый, возможно, даже дореволюционный — был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич.
Откинувшись на спинку удобного кресла. С остекленевшими глазами. И с чёрной засохшей полоской, спускающейся от правого виска.
Кровь, слегка запачкав воротник рубашки, уходила дальше, вниз, но лужица на полу отсутствовала, возможно, скопилась на сиденье.
— «Макаров», — произнёс эксперт, бросив взгляд под кресло, в то место на полу, на которое указывала плетью висящая рука Губина. — Из фондов?
— Наградной, — негромко ответил Ройкин.
— Откуда знаешь?
— Проверил перед выездом. — Дима криво усмехнулся. — Господин директор служил в Афганистане, и служил очень успешно. Два ранения, четыре боевые награды и пистолет. Майор ВДВ в отставке.
— Он — парашютист? — вытаращился Михал Михалыч. — Этот толстячок?
— Этот толстячок мог тебе руку перекусить и не поморщиться, — буркнул Ройкин. — Его именным оружием не за удачный гуляш наградили.
— Ветеран, значит…
— Ещё какой!
— Такие редко стреляются, — заметил эксперт. — В смысле, если в мирную жизнь удалось вернуться, то дальше такие мужики — крепче крепкого. Их не собьёшь, не напугаешь.
— Всякое в жизни бывает. — Ройкину доводилось видеть крепких вроде бы мужиков, напуганных так, что волосы на ногах дыбом стояли, однако распространяться об этом не стал.
— Тоже верно, — согласился Михал Михалыч.
Эксперты принялись деловито раскладывать своё хозяйство, а Дима обошёл стол и, перегнувшись через плечо мёртвого директора, прочитал лежащий на столе лист:
— «В моей смерти прошу никого не винить».
— Записка? — поднял голову Михал Михалыч, услышав удивлённое восклицание.
— Она самая, — подтвердил довольный опер.
— Ну, считай, расследование завершилось. — Эксперт зевнул. — Написано собственноручно?
— Ага.
— Подписался?
— Нет.
— Не беда — почерка достаточно.
— «Также хочу признаться в содеянном убийстве…» Ни фига себе! — Ройкин присвистнул. — Ты слышал? «В содеянном убийстве»!
— И кого твой ветеран укокошил?
— «Такого-то числа… во столько-то… я встретил в сквере гражданина Корягина…»
— Это Славика Корягу, что ли? — вытаращился эксперт. — Бомжа, которого на ограду насадили?
— И за которого меня чуть наизнанку не вывернули. — Дима прищурился. — «…с которым у нас произошла ссора на почве…» На почве чего-то, в общем, тут неразборчиво.
Признание лежало на столе, однако переживший первую радость Ройкин почему-то почувствовал… растерянность. Да, именно растерянность. Не верилось Диме, что Губин выпивал с самым известным озёрским бродягой вечерком в сквере музея. Потом заспорил, кому бежать за следующей бутылкой. А потом убил.
— Как обычно: на почве внезапно возникших неприязненных отношений, — произнёс многоопытный эксперт. — Скорее всего, Юрий Дмитриевич Корягу за попыткой кражи застал. Тот кретин бежать бросился да на ограду насадился. Губин с места происшествия скрылся, но вину за собой чувствовал…
Эта версия показалась осмысленнее предыдущей, но и она вызывала определённые сомнения.
— Так чувствовал, что застрелился? — недоверчиво уточнил Ройкин. — Тебе самому не смешно?
— Люди разные, — пожал плечами эксперт. — Полагаю, Юрий Дмитриевич переживал… Вчера вечером крепко принял на грудь… — Кивок на мусорное ведро, из которого торчала пустая бутылка из-под коньяка. — Расстроился…
— И схватился за пистолет?
— Ага.
— Так пистолет надо было заранее принести, — желчно произнёс Ройкин.
— А ты почитай, где он у него хранился, — предложил Михал Михалыч. — Вполне возможно, что в тутошнем сейфе. Тут тебе и охрана, и сигнализация.
— Ладно, ладно, понял. — Дима огляделся. — Давай составлять осмотр и…
И его прервал телефонный звонок.
Ройкин коротко ругнулся и поднёс к уху трубку:
— Да?! — Выдержал паузу, слушая сообщение, кивнул: — Понятно. Мы постараемся. — Убрал телефон в карман и перевёл взгляд на эксперта: — Говорить или сам догадаешься?
Секунду тот таращился на опера, а затем его глаза изумлённо расширились:
— Ещё один труп?!
— Старуху какую-то порезали. — Ройкин цыкнул. — А поскольку вы у нас — единственная бригада, то давайте тут не задерживайтесь — вас ждут.
* * *День выдался обыкновенным. Утром школа — пять уроков, от звонка до звонка, затем разговор с директором: городское управление культуры пронюхало о кружке и предложило устроить Всеозёрский конкурс детского рисунка, от проведения которого девушка попыталась отбиться, но ввиду отсутствия опыта и должной жизненной школы была вынуждена пообещать «подумать». Затем прыжок на мопед — какое счастье, что погода стоит тёплая! — и скорей-скорей на репетицию, в ставшую почти родной группу О2, к парням, которые пережили первый успех и принялись пахать изо всех сил в желании добиться большего.
Ведь это важно — желать большего после первого успеха. Не «проснуться утром знаменитым» и ленивым, «зазвездившимся», а готовым к новым свершениям. Парни были именно такими — жадными до побед, мечтали проснуться знаменитыми не только в Озёрске и потому готовы были работать.
И потому работать с ними было интересно.
А теперь — домой… В маленькую, но такую уютную квартирку, в старый, грязный, скрипучий, но всё-таки — свой дом… Становящийся постепенно своим. Медленно, нехотя, но всё-таки привыкающий к новой жиличке.
«А что? Пустить здесь корни, завести семью…»
Мысль показалась настолько дурацкой, что Лера не удержалась — звонко рассмеялась, представив, как местные отнесутся к «выпущенным корням», если вдруг узнают, кто скрывается под личиной «учительницы ИЗО и МХК».
«Отличный способ свести с ума провинциальный городок…»
И хорошо ещё, что местные как-то чересчур легко и быстро забыли историю с собаками, удовлетворившись её невнятным объяснением: «Заорала от страха! И они разбежались!» И уж совсем замечательно, что поблизости не оказалось зевак с телефонами и никто не снял то, что успело проявиться во время подавленной трансформации.
«Учительница рисования смешала синюю краску с жёлтой и получила зелёную. А дети решили, что она ведьма, и сожгли нафиг».
Старый анекдот мог запросто превратиться в быль.
Лера загнала мопед в маленький сарайчик — она давно договорилась с дворником и за небольшую плату использовала помещение как гараж, — вышла во двор, однако к подъезду не пошла, уселась на лавочку, словно решила насладиться прохладой вечерних сумерек, и негромко спросила:
— Что ты здесь забыл, кровосос?
— А ты? — так же тихо ответил приятный мужской баритон.
— Я спрашиваю не об Озёрске, — ровно произнесла Лера. Она не боялась невидимого собеседника, зато отчётливо давала понять, что он ей неприятен. — Что ты забыл у моего дома?
— Допустим, решил познакомиться.
— Весьма самонадеянно.
— Ты — пища, — лениво парировал мужчина. — Так что трудно сказать, кому следует быть осторожным.
— Уезжай, — предложила девушка. — Или я донесу на тебя.
— Ты давно чувствовала моё присутствие, но не донесла, а значит, ты не хочешь, чтобы Великие Дома знали о твоих маленьких шалостях в дикой провинции.
