Елизавета Дворецкая - След черного волка
– Она ушла, – негромко сказала Лютава. – Смотреть нужно не глазами.
– А чем? – Лельча, ошарашенная неожиданными открытиями, подняла к ней лицо.
– Навье оконце – внутри твоей головы. Через него и надо смотреть. Смотришь глазами изнутри головы вот сюда, – Лютава прикоснулась к своей голове слева, чуть ниже маковки. – Я тебе помогу, но в другой раз.
– А ты же видела… как дерево глядит и говорит?
– Побеседовали мы с ней. Росалинка ваша скоро замуж за лешего идет. Пойдем к матери – нужно невесте бабий повой шить.
* * *
В Щедроводье Лютава застала почти все его население. В пору сенокоса мало кто сидит дома в погожий день – только те, кто не может ходить своими ногами, – но сейчас, прослышав о появлении вблизи селища большой вооруженной дружины, почти все сбежались под защиту родных чуров. Отроки раскинули стан на берегу Угры, а Лютомер и Красовит уже сидели в Любомовой избе с прочими старейшинами.
Невдалеке от Щедроводья издавна стоял голядский городок Ильган. Его обитатели уверяли, что их предки жили на этом месте задолго до того, как здесь появились пращуры будущих угрян, говоривших на «дунайском» языке. Угрян становилось все больше, но голядь отстаивала свои владения и сохраняла свою самобытность. Угрянские князья, в свой черед, не желали терпеть положения, при котором в столь важном месте сидят люди, не признающие их власть. Во времена князя Братомера, Лютомерова деда, дошло до вооруженного столкновения. Уже два поколения Ильган с полуразрушенными укреплениями стоял заброшен, в округе ходили страшные рассказы о блазнях, которые там являются.
Земли вокруг него были истощены и едва годились для выпаса, поэтому никто там не поселился. Но место Ильган занимал очень удобное: на мысу над рекой. Подсыпать заново старые валы, поставить стену вместо обрушенной и сгнившей было легче, чем возводить все заново на чистом месте. Требовалось лишь получить согласие волости.
– Ильган‑городок мой дед Братомер у голяди отбил, стало быть, земля эта моя, – говорил Лютомер старейшинам Щедроводья. – Воля Зимобора смолянского, князя нашего старшего, посадить там засаду[1], беречь земли наши от вятичей. Но хочу я, чтобы смоляне мирно жили с нами, угрянами, на нашей земле. Кормить их будет смолянский князь, но и с вами, соседями, нужно будет воеводе ряд положить: куда на ловы и по дрова ездить, как торги заводить… у кого невест брать для отроков оружных.
Как он и ожидал, при двух последних упоминаниях сумрачные лица просветлели. Торговлю в этих краях вели купцы из русинов и хазар, но появлялись редко, не каждый год. Иногда приходилось всей волостью снаряжать обоз в Смолянск – за солью. Никому не хотелось, чтобы в налаженную, ровную, неизменную в своих повторениях жизнь вторгся княжий городец с дружиной. Никто не знал толком, какого ждать от него зла, но чужие люди, иной уклад жизни грозили нарушить веками устоявшееся равновесие, впустить в привычную жизнь… что‑то новое.
Но спорить щедроводцы не решались. Волю далекого смолянского князя им принесли Лютомер – князь‑оборотень с серыми глазами, смотрящими прямо из Нави, и воевода Красовит – такой внушительный в своем синем кафтане с красной шелковой отделкой и с мечом на ременной петле.
Условились пока все обдумать, а по осени, на дожиночных пирах, положить ряд между щедроводцами и Красовитом. А тем временем его отроки принимались за работу: копать землю, подновляя старые ильганские валы. Зимой нужно будет рубить деревья на строительство клетей и частокола.
А Лютава с Лельчей пошли искать Твердому. Бабка под навесом летней печи варила рыбную похлебку гостям, заправленную луком и снытью: кроме рыбы и яиц, сейчас угостить было нечем. Они подошли и встали рядом; Твердома глянула на них и опустила ложку, которой мешала в горшке. Они, взрослая девушка и семилетняя девочка с тонкой золотистой косичкой, вдруг показались похожи, как дочери одной матери.
– Ну что? – Твердома перевела взгляд с одной на другую, пытаясь понять, что за сходство внезапно проявилось в этих совершенно несхожих лицах. – Видели… чего?
Лютава посмотрела на Лельчу.
– Мы с березой говорили! – доложила девочка. За время пути ее робость сменилась восторгом открытия. – Я ее глаза видела!
– Мы теперь знаем! – значительно подтвердила Лютава, приобняв ее за плечи.
Твердома переменилась в лице. Отложила ложку, села напротив них, сложила руки. Она все поняла, и у нее защемило сердце. Лельча… Не так чтобы это была беда… И не так чтобы неожиданность… Твердома знала, что ее внучки происходят от уже покойной, но очень знаменитой в своих краях ведуньи, потому и не дивилась, что Росалинка родилась, отмеченная Навью. А Лельча была от роду обычным дитем… Да она и сейчас обычная. Не похоже, чтобы собиралась сесть в углу и начать шептать. Личико девочки сияло радостью, восхищением перед вновь открывшимся ей окном в неведомое. Она увидела его впервые на солнечной, зеленой, цветочной и ягодной поляне, и встреча с иным не испугала ее. Но Твердома понимала, что случилось: вот и еще одну ее внучку Навь вырвала из круга Яви…
– Ты научила? – Она взглянула на молодую волхву, внучку сестры Темяны.
– Она сама за мной пошла. Уж кому дорога открыта, того не толкать, а удерживать приходится.
– Так… и что же вы узнали?
– Жила ваша русалка на старом ржаном поле, да зарастает поле, уходит во власть лешего. На Купалу будет у лешего свадьба – в жены возьмет ржаную сестру. Зовут родню на свадьбу. Я сестра ей, пойду, повой бабий отнесу. И будет сестра моя Росалинка лешачихой… если ты, мать, не придумаешь средства, как ее от лешего избавить и в род людской вернуть.
Твердома призадумалась.
– Средства‑то есть… Я бы и раньше спроворила… да не показывалась она нам, только им, – она кивнула на Лельчу. – Куда мне, бабке, старыми ногами за русалкой угнаться. А нынче…
– От меня не убежит, – заверила Лютава. – Я хоть и хромая малость, а все‑таки волчица.
* * *
На берегу Угры, где всякий год раскладывались купальские огни, было многолюдно, как никогда. Девушки со всех окрестных гнезд расхаживали гордые, поглядывая то на Лютомеровых бойников, то на Красовитовых отроков: уже по всей волости пошел слух, что для воеводской дружины со временем будут набирать невест. На самом деле это могло касаться тех, кому сейчас было лет двенадцать‑тринадцать, кто надел поневу только в эту весну: пока они созреют по‑настоящему, отроки как раз поставят городец с жилыми клетями и обрастут добром, чтобы заводить семью. Но воодушевились даже взрослые девки, кто уже не мог так долго ждать. В пышных венках, с вплетенными, по купальскому обычаю, в косу полынными стеблями для защиты от русалок, девушки собирались кучками, поглядывали на незнакомых отроков, посмеивались, переговаривались. Отроки приглаживали волосы и оправляли пояса; они знали, что до невест им будет дело не сейчас, не через год и не через два, но не могли удержаться, чтобы не прикидывать, которая тут попригляднее да порезвее. Все, как и тысячу лет назад, когда раз в год таким же теплым долгим вечером роды сходились у реки, чтобы обменяться невестами. Для сотен поколений дедов и бабок эти вечера у текучей воды становились рубежом, отделявшим прежнюю жизнь от новой, тот свет от этого.
