Елизавета Дворецкая - След черного волка
Все старейшины тоже были у реки, все отцы и матери, отроки и подростки, кроме самых малых детей. Уже играли на берегу рожки, гудцы и сопелки, далеко были слышны песни.
На Купало солнечко играет,
Добрый молодец коника седлает,
На стремяночки ступает,
На седелечко залегает.
Тяженько, важенько воздыхает.
А его батенька пытает:
– Что ты, сыночка, вздыхаешь?
Почто, милый, коника седлаешь?
– Что тебе, батенька, до того?
Седлаю коника не твоего.
Пойду до тестя до своего.
Пущу я коника по двору,
Чтоб меня тещинька хвалила,
Чтоб меня девчоночка любила…
Лишь одна из девок этим вечером не вплела в косу стебель полыни и выбралась из дома без нарядной красной поневы. Лютава ушла тайком, огородом; будто отбившаяся от стада овечка, побежала не на реку, к огням и песням, а в полусумрак молодых рощ на лядинах. Она чувствовала себя листом, что вопреки стихиям плывет не по течению, как все, а против.
В белой сорочке, с распущенными волосами, она сама походила на русалку и отличалась от них лишь тем, что была подпоясана. Отойдя по тропе подальше от опушки, там, где никто уже не мог ее видеть, Лютава сняла пояс и повязала его под рубахой, прямо на тело. В руке она держала свернутый кусок красно‑белой тканины.
С распущенными волосами, цеплявшимися за метелки трав, Лютава брела по старой лядине. Вот уже вторую Купалу подряд она встречает не дома. Прошлым летом самый длинный день года застал ее на вятичской реке Зуше. Ее и Молинку увез туда гостиловский княжич Доброслав, надеясь выдать за кого‑нибудь из младших братьев. Но вот Молинка уже замужем и качает свое дитя в высоком небесном тереме, а она, Лютава, все так же рыщет волчицей во тьме на самой грани Нави… Чего она ищет? А все того же – судьбы своей. Уж где только не искала – в вышине Занебесья и во тьме Закрадья, за горами, долами и реками. Осталось последнее средство – колодец судьбы, что стерегут три сестры‑удельницы. И чтобы к нему пройти, ей нужно отыскать здесь, в этой молчаливой роще, одну‑единственную русалку из неисчислимых толп…
Лельчу она сегодня не смогла взять с собой, хоть та и просилась. Девочка была еще слишком мала, чтобы защититься, а Лютаве сегодня некогда будет ее оберегать. Однако при мысли о Лельче веселело сердце. Даже если она не найдет Росалинку или не сможет вырвать ту из лап лешего, в Щедроводье она приехала не зря. Лельча – тоже правнучка Лесавы. Неудивительно, что ее «навье оконце» было открыто и лишь ждало, пока она дорастет и дотянется, чтобы в него глянуть. Лютава твердо намеревалась забрать Лельчу с собой: даже если ей не дано найти своего суженого, без наследницы она не останется, и на Волчьем острове они с бабкой Темяной будут жить уже втроем.
Когда‑то – казалось, так давно! – и она, Лютава, была такой же семилетней девочкой, делавшей первые шаги по тропам незримых. Тогда ей помогал брат Лютомер, к тому времени уже взрослый, и мать. И вот сейчас она сама уже готова учить новую растущую волхву своего рода. А они, ее старшие родичи…
Лютава остановилась, села на траву среди берез, обхватив колени. Ее мать‑волхва – в Нави. Ее отец – считается мертвым. Ее любимая сестра – в Занебесье. Ее брат стал князем, но для этого ей пришлось сходить и привести его назад с самых берегов Огненной реки, из серого праха… Казалось, она одна из всех осталась в Яви, задержалась, ибо еще не выполнила своего предназначения. А ведь год назад, прошлой весной, ей мнилось, что судьба вот‑вот объявит себя. И что же? Неужели так и будет томить и мучить неизвестностью год за годом!
Она вскочила, будто хотела бежать куда‑то: поймать негодяйку‑судьбу и трясти, пока не вытрясет себе долю.
И остановилась. Пока мысли ее блуждали по тропам Нави, та придвинулась совсем близко. За белыми стволами берез скользили такие же белые фигуры.
Стараясь двигаться как можно более плавно, Лютава мелкими шажками тронулась вперед. Ей не было страшно: невидимая сила несла ее, она едва замечала, как касается ногами земли. Она была готова влиться в их круг, как ручей вливается в реку, раствориться, затеряться…
Ее даже напугала легкость, с какой она делала это. Да осталось ли в ней хоть что‑то человеческое? Не поглотила ли ее Навь, оставив в Яви лишь телесную оболочку?
И тут, совсем некстати, Лютаве вспомнился воевода Красовит – как он накинулся на нее в тот вечер, когда она плясала в русалочьей личине, подхватил, оторвал от земли, перенес через пыщущий жаром костер… Будто сам внешний живой мир так решительно предъявил на нее права, вырвал из синей мглы…
Но сейчас это было ни к чему, и Лютава отогнала воспоминания. Меж берез плыли легкой вереницей белые фигуры – все в белых сорочках, с волосами до земли. Им не требовалось открытого пространства, они принимали в свой танец и застывшие березы, водили общий хоровод.
Внутренним слухом Лютава различала пение. То казалось, что поет всего один голос, но чем больше прислушиваешься, тем больше слитых голосов начинаешь различать. Два, пять, десять… и вот уж ты слышишь их сотни, будто поют каждое дерево и каждая травинка.
Зеленая дубравушка,
Чему ты рано зашумела?
Не сама я зашумела –
Шумнули мною буйные ветры.
Буйные ветры, лютые морозы…
Приблизившись вплотную, Лютава скользнула в круг и пошла в лад со всеми. Даже начала подпевать.
А ты, молодая Росалинка,
Чему, молода, замуж идешь?
Не сама я замуж иду –
Отдает меня Дубрава‑матушка,
Выдает меня Поле‑батюшка…
Стараясь не выдать своего внимания, Лютава пристально вглядывалась из‑под венка, пытаясь распознать: кто же невеста? Перед ней скользили чередой белые, туманные тени. Наиболее ясно она видела венки – те венки, что живые девушки приносили в рощу во время Русальной недели и вешали на березы в дар этим девам – неживым. Но под венками, там, где у людей лица, здесь клубился туман. Как она узнает Росалинку, тем более что никогда ее не видела?
Ты скажи, родная матушка,
Уж я в чем да провинилася?
Уж я в чем да приступилася?
Всякая невеста, кого отдают по уговору, просит родителей оставить ее дома, молит простить неведомые провинности, за которые ее якобы изгоняют из своего рода в чужой. Но сейчас Лютава различала в этой песне нешуточную тоску и обреченность: Росалинку и впрямь ее родная мать отдала из человечьего рода в чужой, огневавшись на собственное порождение.
Ты скажи, родимый батюшка,
Ты на что да принакинулся?
Ты на что да приобразился?
