Плохая война - Конофальский Борис
Максимилиан молчал, но разговора не заканчивал и не уходил.
– И зачем же вам это надобно? Вам что, деньги нужны?
– Нет, – отвечал знаменосец.
– А что же вам нужно?
– Ну… – Максимилиан замялся. – Все говорят, что вы бы могли пойти. И победить в турнире.
– Я? – удивился Волков. – Я последний разум еще не потерял. Я могу только в ложе посидеть.
– Это потому, что вы и так на всю округу славны. Все о вас только и говорят. О том, что вы в двух поединках победили. И знаменитого чемпиона герцога Кранкля убили, и Шауберга, который тоже был известный фехтовальщик.
– В этих поединках ничего приятного нет, – сказал Волков строго, – уж поверьте мне на слово. И я никогда бы не стал драться на них, коли не нужда. А уж последствия этих поединков еще хуже, чем сами они.
– Что же плохого в славе?
– Слава – вещь глупая, а вот о Кранкле я каждый раз вспоминаю, когда сажусь на коня, и чем больше проехать приходится, тем сильнее его вспоминаю, да горит он в аду. И мерзавец Шауберг мне еще неприятностями отольется. Меня вся местная земельная знать из-за него терпеть не может, уж и не знаю, чем все это закончится. – И, видя, что даже эти слова его не убедили знаменосца до конца, кавалер добавил: – Я знаю, что молодым людям нужны деньги; те деньги, что вы получили от победы над горцами, видно, уже потратили, я могу вам дать немного, лишь бы вы больше не думали о таких вещах, как поединок на молотах или секирах.
– Я то желал вовсе не из-за денег, – отвечал Максимилиан.
– А славу оставьте дуракам.
– И не из-за славы.
– А из-за чего же вы собрались драться?
– За даму сердца! – вдруг ответил молодой человек.
– О господи! – Волков даже поморщился. – Что, вы читаете романы? Болван, их же пишут для баб.
– Я не читаю романы.
– И что, у вас есть дама сердца? За которую вы хотите получать по шлему обухом секиры?
– Пока что нет, но я рассчитывал ее просить о чести…
– Просить о чести? – Волков все еще продолжал говорить, кривясь. – И кто же эта счастливица?
«Неужто он собирается избрать своей дамой сердца Элеонору Августу? Больше тут нет благородных дам. Или этот молодой идиот с кем-то познакомился?»
И тут Максимилиан сказал:
– Я хотел просить о чести зваться дамой моего сердца прекрасную госпожу Ланге.
До сих пор Волков говорил с ним, может, чуть высокомерно, может, чуть едко, может, чуть поучительно, но все-таки с некоторой отеческой теплотой, а тут вдруг стал холоден, словно лед. Лицо каменное, как перед битвой.
– Не дозволяю вам впредь и речь о турнире заводить. Впереди свадьба моей племянницы, и вам, как знаменосцу моему, надобно быть готовым к новому шествию. Надобно проверить все знамена и все сюрко, чтобы они чистые на всех господах из выезда оказались, и чтобы кони все были здоровы. Займитесь делом. Ступайте.
Максимилиан даже растерялся от такой заметной перемены, он чуть помедлил, как бы осознавая услышанное, потом поклонился и сказал:
– Как вам будет угодно, кавалер.
А кавалер снова остался за столом с притихшим племянником, которого тоже удивила столь резкая в дяде перемена.
«Рыжая мерзавка любому неженатому человеку голову вскружить сможет. Да и женатому тоже. Уж очень она ладна, умела, говорлива да пригожа. Голосок звонкий, речи умные, сама приветлива со всеми. Всем умеет понравиться, кроме жены моей. Надо Бригитт при себе неотрывно держать. А как? Ведь не женишься на ней, все-таки не сарацин. И что же теперь делать? Молодых господ от стола отвадить? В дом не допускать?»
Ответов на все эти вопросы у Волкова не было, и он тяжело вздохнул.
Глава 31
Молодой женщине в этом мире жить невыносимо тяжко. Агнес смотрела на себя в зеркале, надувала губы и готова была разрыдаться. Как, как ей не плакать. На званый ужин ее пригласили не абы кто – один из первых банкирских домов свободного города Ланна. Сам молодой Ренальди лично приезжал. А ведь еще и красавчик он какой, засмотришься. Мало того, на обед тот для нее – для нее! – пригласили нужного ей человека, уж и не знали, как ей услужить, как умилостивить племянницу знаменитого кавалера Фолькофа. А у племянницы той для обеда важного даже нормального платья нет. И туфель нет. Даже юбок нижних нет новых.
У Агнес навернулись на глаза слезы жалости к себе. Поплакать захотелось или Уту избить, отхлестать ее по толстым щекам. Ходит в одной юбке все время, только лиф да передник меняет. Пожрет – и счастлива. Но хлещи дуру по мордасам, не хлещи, нового платья не появится, только руки об башку каменную ее отобьешь.
А тут еще про Брунхильду вспомнила. О-о, и совсем настроение у девушки испортилось. Что за несправедливость творится в этом мире! Одной дуре беззубой, шалаве задастой – все, даже титул графский. А ей, умнице, что всякое может и умеет, даже платья не досталось. А у той все есть. И с господином спала в одной постели, а он ей еще и титул потом устроил. А за что это беззубой кобылище? За то, что вымахала с мужчин ростом, да за то, что вымя отрастила красивое? Так не ее в том заслуга, не ее. Сама-то она дура беспросветная, но все равно все мужчины ее богатеи да кавалеры. А нынче вон и граф. Граф! У этой девки кабацкой, что за десять крейцеров давала кучерам в кабаке в Рютте, муж – граф.
А что есть у Агнес? Пирожник неграмотный с мордашкой смазливой да крепкими плечами, который и пары слов связать толком не может. Нищий дурень с крепким передом, вся сладость его в том, что в делах постельных он неутомим, так неутомим, что даже и скучно с ним за этим делом становится. Хоть книгу берись читать, пока он не угомонится. А как штаны наденет, так и вовсе дурак дураком, смотрит на Агнес с разинутым ртом и гыгыкает над каждой ее прибауткой или над тем, как она Уту тиранит. Да жрет все, что ни дадут, и сожрет, сколько ни положат. Поначалу сие забавно было, а теперь не забавно вовсе. Докучать стал. И за все время ничего, кроме пирожных своих, так ей и не подарил. Что за ухажер, только лишь брать мастак. И выйти с ним никуда нельзя, все тайком. Ему-то, дураку, в радость: пожрет, вина напьется да в постель тащит, черт неугомонный. А ей уже того мало.
Агнес уже думать стала о том, что в виде, в котором она его принимала, в виде роскошной темноволосой красавицы, она и получше кого могла найти. Человека благородного ей хотелось. Чтобы понимал разговоры ее, чтобы восхищался ею, чтобы любил ее изысканно или брал по-хозяйски, как делал это, ну, например, господин с Брунхильдой. А не гыгыкал, как мул в конюшне, когда на кровать ее валил.
Агнес так расстроилась, что даже Уту звать не стала, пошла от зеркала, на кровать легла и заплакала. Мало того что платье у нее старое, юбки старые, такие старые, что подолы добела уже не отстирать, и кружева обтрепаны, и башмачки старые, так еще и вид она свой старый, некрасивый, тот, что от природы ей дан, должна «надеть». Нельзя же прийти в том, что она сама себе придумала: не узнают ее банкиры. Вот и было ей от чего плакать. Ни платья нового у нее нет, ни умений своих удивительных ей не применить. Пойдет на обед она замарашкой. Пусть уж ее выгонят или вовсе не пустят. Господин ее не любит ни как женщину, ни как племянницу. Любил бы, так хоть самую малость денег присылал бы. Хоть иногда. Горько, горько все было.
А тут в дверь поскреблись. Ута, страх поборов, осмелилась госпожу в печали беспокоить?
– Уйди, корова! – закричала Агнес со слезами в голосе.
– Да, госпожа, – донеслось из-за двери.
– Стой, дура!
– Да, стою, госпожа.
– Чего приходила?
– Сказать, что пирожник Петер Майер пришел, пирожные принес и вас спрашивает.
– Гони его к черту! – зло крикнула Агнес. И тут же вдруг вспомнила, что хотела новый свой отвар, что людей обездвиживает и память у них напрочь отбивает, испробовать. Думала вчера на Уте испытать, да недосуг было. Вспомнила и крикнула: – Нет, не гони, скажи, пусть сюда идет, и вина нам принеси!
