Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок)
А в ответ Игорек Северцев в ужасе завопил:
— Замолчите, несчастные! Как вы поете?!
«Пять лет, — подумал я. — В среднем пять лет». Мне стало холодно, словно от реки подул ледяной ветер.
— Олег. — Я почувствовал, как рука Йенса легла на мое колено. — Я раньше тоже думал об этом. Ты прав, мы живые люди, мы хотим жить, и как-то не утешает та мысль, что дома еще кто-то остался. В начале всего этого я просыпался в поту и плакал: «Меня не будет!» А сейчас этого нет. Просто печально — столько хочется увидеть и узнать, а времени может не хватить…
— Я не о себе подумал, — скомканно сказал я. — Знаешь, Йенс, правда не о себе… Понимаешь, эти ребята и девчонки — они не просто мои друзья. Они… как бы сказать? Попробуй понять. У меня много… было много знакомых, мне даже казалось, что они — мои друзья. А потом я понял, им было все равно, какой я. Они мной вполне довольствовались, не пытались заставить меня быть лучше, чем я есть. А с этими, — я мотнул головой назад, — я ссорился и ссорюсь. Потому что им не все равно, какой я и что со мною. И мне не все равно… Не все равно, что с ними будет…
— Я понял, — тихо ответил Йенс. — Тогда учи их фехтовать.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам — плачет,
как ветра под снегами — плачет, —
не моли ее
о молчанье!
— И тополя уходят, —
ответил я, улыбаясь,
— Но след их озерный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер утихнет скоро,
Обтянутый черным крепом,
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
А мир светлячков нахлынет —
И прошлое в нем потонет,
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони…
— Ты знаешь Гарсиа Лорку?! — обрадовался Йенс.
— Я вообще люблю стихи, — признался я.
Йенс поднялся и гибко потянулся:
— Пойду искупаюсь… Пошли?
— Я не умею плавать, — признался я.
Немец наставительно сказал:
— Учись… Эй, а хочешь, сейчас попробуем?
Я посмотрел на лежащую поперек Волги золотую дорожку.
— Пошли.
Что помню, то помню, хотя и не знаю,
В чем суть всего, если только суть
Не связана с необходимостью прошлое
Сделать опять настоящим.
Помню
Желание войти в ночное озеро и выгребать
К дальней луне. Помню белое пламя
У темной норы перед тем, как взглянул
В высокое небо, знойно дрожащее в мареве белизны.
И еще иногда —
на рассвете обычно —
я вспоминаю крики в горах.
Но все, что могу, — это быть очевидцем.
Олег Чухонцев
Костер еще не прогорел — угли давали самый хороший жар, пень не переставал постреливать струйками пламени, похожий на раскоряченного черного осьминога. И наши, и немцы спали вокруг костра кольцом, ногами к пеплу, закутавшись кто во что и прижавшись друг к другу.
— Часовых не поставили, — сказал я. Йенс не успел ответить, мы увидели Андрюшку Соколова, он сидел у деревьев подальше и коротко махнул рукой. Наверное, и немец-часовой тоже где-то был…
А в следующий миг в предрассветном сумраке, пропитанном плавающим туманом, я различил, что спят не все.
Танюшка сидела у костра, скрестив ноги и спрятав руки под мышками. На плечи у нее была накинута Сережкина куртка, а он сам спал под одной с Вадимом. Когда мы подошли, она только посмотрела из-под спутанных волос — и снова уставилась в угли.
Йенс молча обогнул костер и улегся где-то среди своих, я сразу перестал его различать, да и забыл о нем, если честно. От реки тянуло холодком. Я сел рядом с Танюшкой и молча начал разуваться.
— Поешь, — тихо сказала она, протягивая две палочки шашлыка, уже покрытого белесым жиром, а на них — тонкий ломоть лепешки. — Это немцы дали, из чего-то-там дикого. Почти как хлеб… Я рецепт постаралась запомнить… Ешь, ешь. Хорошо поговорили?
— Я потом расскажу всем, Тань, — пообещал я и занялся шашлыком.
Не люблю, когда на меня смотрят во время еды. Но Танька смотрела. И мне не было неприятно.
— Я очень за тебя испугалась, — сказала она. — Я так испугалась. Ты даже не представляешь, как я за тебя испугалась.
— Надо привыкать, Тань. — Я бросил одну палочку на угли, и жир на ней вспыхнул сине-рыжими язычками. — Тут по-другому не бывает. Я это до конца только вот сейчас понял, когда с Йенсом поговорил.
— Всю ночь протрепались, — укоризненно сказала она. — У тебя же есть часы, видел же, который час! — и вдруг она фыркнула, а потом засмеялась.
Я понял, что она вспомнила нашу первую встречу — в парке, год назад, когда мы с ребятами спросили у незнакомой девчонки, который час, а в ответ из кустов вымахнул здоровенный черный дог. И как мы спрашивали, можно ли нам теперь идти дальше…
— Ты сама-то ела? — все еще улыбаясь, спросил я.
Танюшка закивала:
— Ела, ела… Ты тоже ешь и ложись спать.
— Тань, — я очистил вторую палочку и подобрал с ладони хлебные крошки, — ты меня ждала? — Она наклонила голову. — Спасибо, — еле слышно добавил я.
— Вместе укроемся, — проговорила она, снимая куртку. — Вот, Сережка позаботился.
Я не понял, услышала ли она мое «спасибо»…
…Мы улеглись спина к спине и подоткнули куртку с боков, вытянув ноги ближе к неостывшему костру.
— Спи, Танюшк, — неожиданно ласково сказал я, и у меня почему-то защипало в носу. Она повозила плечами и как-то удовлетворенно вздохнула.
А я подумал, что спать не буду — я и не устал вроде, и совсем не хочу.
Только вот думал я все это уже во сне.
* * *— Куда пойдете?
Немцы уже уходили по тропинке — головами все еще в тумане, над чем я хотел пошутить, но сообразил, что Йенс не поймет. Поэтому спросил то, что спросил.
— Пойдем в Сибирь, — сказал Йенс, держа обе ладони на рукояти своего меча. — Зазимуем где-нибудь на Урале, наверное. А вы?
— Пока не решил, — ответил я, пожимая ему руку первым. Он задержал мои пальцы: