Дети Великого Шторма. Трилогия - Осояну Наталья

– Не бойся!

…И оба исчезли.

Божество повернулось к Вире.

Айлантри испытал неимоверный жуткий страх и спросил себя, зачем ему понадобилось подойти так близко. Кажется, прах, оставшийся от четверки мятежных Корвиссов, осел на его мантии. Он мог бы шагнуть в сторону и преградить путь тому, кто вселился в Рейнена Корвисса, не дать старейшине убить собственную дочь, – он мог бы, но сил не хватало, и не хватало самообладания, чтобы внушить собственному телу простую истину: для того, кто умер, смерть уже не страшна.

Страшна она лишь для тех, кто остался.

– Я так хочу, – громко сказала Вира, как будто прочитав его мысли. Смотрела она только на Духа Закона, но обращалась, как внезапно понял Айлантри, все-таки не к нему, а к Рейнену Корвиссу, в надежде, что тот слышит. – Лучше сделаться горсткой пыли, чем до последнего вздоха сеять зародыши грядущего зла.

Дух поднял руку и застыл. Айлантри увидел, как сквозь маску проступил шрам. Это продлилось лишь одно мгновение, но Вира, конечно, тоже все увидела и… улыбнулась. В ее улыбке не было боли и горечи, не было печали. Только облегчение от того, что теперь наконец-то все случится так, как ей хочется.

Рука божества опустилась.

Слова прозвучали.

Айлантри моргнул, чувствуя, как текут слезы по щекам, и тот момент, когда от высокой и стройной воронессы с длинными черными волосами осталось одно воспоминание, ускользнул от его внимания. Зато он увидел, как на месте Духа Закона возник Рейнен, и в глубине души ощутил постыдное облегчение: значит, сегодня больше никого не казнят. Потом ему захотелось казнить за это самого себя.

От лица старейшины отхлынула вся кровь. Воронья стая молчала, не смея ни пошевелиться, ни вздохнуть. Никто не понимал, как быть дальше. Казнь, обернувшаяся чем-то более жутким и чудовищным, чем любой из них мог себе представить, словно продолжалась.

Продолжалась…

Рейнен запрокинул голову, и из его глаз вырвалось такое яркое сияние, как будто в голове у старого ворона вспыхнула синяя звезда. Он поднял правую руку, в последний раз знакомым жестом провел кончиками пальцев по шраму на щеке – и Айлантри, машинально повторив этот жест, понял, что старейшина вытирает слезу. А потом Рейнен Корвисс взмахнул этой же рукой, растопырив пальцы, и воткнул ее себе в грудь. По его телу пробежали крупные синие разряды, похожие на молнии, – и миг спустя он превратился в пыль.

Но и это был не конец. Рейнен исчез, однако на его месте осталась тень. Она ничем не походила на Духа Закона, которого все они видели столько раз: ее очертания отдаленно напоминали тело человека или магуса, но каждую секунду менялись самым тошнотворным образом, словно из тени в мир стремилось прорваться какое-то существо или какая-то сила. Тень нечеловеческим образом повернула голову, окидывая толпу взглядом невидимых глаз, и Айлантри окаменел от ужаса, когда этот взгляд остановился на нем.

ТЫ ПРИМЕШЬ МЕНЯ?

Голос прозвучал в его голове, но это было не похоже на мысленный разговор с капитаном. Скорее, на крик в ухо, от которого под сводами черепа все загудело, будто прямо над ним проснулся туманный колокол. Айлантри съежился от страха и увидел, что Фонтанный двор, воронья стая и все прочее вокруг него померкло и сделалось плоским, как рисунок угольным карандашом на серой бумаге.

ТЫ ПРИМЕШЬ МЕНЯ?

– Кто ты? – беззвучно прошептал он, глядя в темный овал, заменяющий тени лицо. Он не видел ни малейшего намека на глаза или другие черты – лишь сгусток сумерек, стирающий и без того блеклую действительность. От существа веяло могильным холодом.

Я СПРАВЕДЛИВЫЙ СУД. ТЫ СТАНЕШЬ СУДИЕЙ? ТЫ ПРИМЕШЬ МЕНЯ?

Так вот как все устроено…

Айлантри зажмурился и попытался выровнять дыхание, чтобы безумное сбивчивое трепыхание в груди сменилось знакомым размеренным ритмом. Итак, он может принять в себя эту сущность и стать новым Судией, новым Духом Закона. Очередным звеном в цепи. Блюстители будут подчиняться ему и жители станут приходить к нему, чтобы кого-то в чем-то обвинить. Он узнает, наверное, в чем смысл этой непостижимой фразы, и его прикосновение сделается смертоносным.

Никто не посмеет обвинить его в нарушении запрета.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось. Мир, как и прежде, был недвижным, нарисованным, и тень маячила прямо перед его лицом. Теперь он распознал в холодном воздухе, который надвигался с этой стороны, гнилую ноту – как будто и впрямь дул ветер с могильника.

– Нет, – тихо, но твердо сказал молодой ворон с белыми волосами и черными агатовыми глазами, сжимая в кулак воронью лапу, которая заменила ему правую кисть. – Ты не справедливость, ты… возмездие. Воздаяние. Иногда справедливое, но чаще – нет. Смерть не может быть справедливой, потому что она не в силах обратить время вспять и сотворить новую жизнь. Чем это лучше нашей запретной магии? А если я поддамся тебе, опасаясь за собственную шкуру, то и вовсе совершу ужасное преступление. Судия – подлинный, настоящий Судия – должен быть безупречным. Не знаю, найдешь ли ты такого. Но я… тебя не принимаю.

Дух исчез, а мир опять сделался объемным, полным запахов и звуков, живым – и случилось это так внезапно, что последние силы покинули Айлантри. Он пошатнулся, прижимая к груди правую руку, а потом упал. И пала тьма, пришла тишина, он наконец-то обрел покой – пусть и ненадолго.

Ночью ей не вздремнуть ни на миг.

То, что созревало уже несколько дней в ее межпалубном пространстве, наконец-то готово, и теперь – пусть даже связь перестала действовать, и у нее опять одно тело, а не пятнадцать – она слышит смутные отголоски образов, которыми обмениваются другие фрегаты, и понимает, что с ними происходит то же самое, только гораздо быстрее, потому что времени почти не осталось. Люди наконец-то замечают неладное и приходят в смятение. ~Он~ прибегает, такой же растерянный, как все остальные, и останавливается на причале, не понимая, что делать. Она посылает образ-подсказку. ~Он~ трет ладонями виски, а потом начинает отдавать указания. ~Он~ все понял. Она расслабляется, обрадованная.

Чтобы убрать пушки с оружейной палубы и выгрузить их обратно на причал, уходит три часа. Все это время она проводит, погрузившись в себя и довершая начатое, исправляя и уточняя то, что в этом нуждается. ~Он~ время от времени пытается проникнуть в ее мысли, но всякий раз терпит неудачу и в конце концов уходит в свою каюту, скрипя зубами от боли под сводами черепа. Когда один за другим прибегают курьеры и сообщают, что происходит с другими фрегатами, ~он~ сперва теряется, а потом… потом она чувствует, как в ~его~ душе вспыхивает робкий огонек надежды.

И вот настает тот самый момент, когда корпус начинает дрожать, и ~он~, оборвав очередного курьера на полуслове, выскакивает из каюты и бежит на опустевшую оружейную палубу. Остальные спешат туда же, сбитые с толку и немного испуганные.

Отовсюду из палубы и переборок – которые за последние несколько дней сделались толще и плотнее, пусть этого и не заметили, – выдвигаются… предметы. Ни один из невольных зрителей не может подобрать слов, чтобы их описать, потому что они впервые видят такие формы: плоские и объемные, со множеством выступов и зубцов, с тянущимися канатами вроде кишок или пуповин. Они соединяются друг с другом согласно последовательности, которая известна только ей, – как ни парадоксально, разум навигатора до такой степени воспротивился этому образу, что предпочел притвориться, будто его не существует, – и с каждой секундой все ближе безвозвратная перемена, порожденная нарушением запрета.

Она могла бы сказать ~ему~: это все ты.

Но ~он~ и так понимает…

Когда все заканчивается, ~он~ и остальные несколько минут глядят в потрясенном молчании на двенадцать… штуковин, которые заняли места, где еще недавно стояли пушки. Между ними есть отдаленное сходство, но у штуковин гладкие корпуса – они показались бы литыми тому, кто не видел, как происходила сборка, – и что-то вроде полозьев вместо колес. Они вросли в палубу – или, точнее, выросли из нее. Но дула этих орудий-не-орудий таращатся в отверстия в бортах, и их предназначение очевидно для любого, кто был у Земли тысячи огней утром этого неимоверно длинного дня.