Александр Золотько - Бомбы и бумеранги (сборник)
– Это ведь похоже на шутку? – Линн потерла глаза кулаками, вытерла лицо клетчатым подолом и шумно высморкалась. После потрясения она казалась гораздо красивее, чем раньше: волосы растрепались, щеки зарозовели, а слезы в глазах придавали «интересный блеск». В другой ситуации Сигизмунд залюбовался бы, но профессиональная выдержка не давала тратить внимание попусту. Потом. Всё потом. Сначала четыре миллиона, потом галантные игрища.
– Что именно похоже на шутку?
– Глядите. Бенедикт очень любил свои книги. Даже больше, чем коллекцию чая. Ныл всё время, просил из города ему новинки привозить. А тут кто-то их двоих зарезал. Бенедикта и его последнее приобретение. Остроумно ведь?
– Можно и так сказать, – особенно остроумным в данной ситуации Сигизмунд находил, что перед смертью «китаец» наслаждался «Клубом самоубийц» Стивенсона. Иногда судьба выкидывает такие изящные фортели, что никакому вору-убийце за ее шутками не угнаться. Остается довольствоваться лишь тенью славы.
– Тогда я, возможно, знаю, кто это сделал. Есть у нас один машинист бывший, Александер. Почти как русский Александр Сергеевич, но только не в поэзии, а в локомотивах. Никого веселее его среди старостимов нет. Шутит, как бог.
Сигизмунд молча встал, подал Линн руку – но она вскочила сама, без помощи и смешно замахала руками, будто пыталась взлететь.
– Ну, бог, который из машины! Появляется в конце пьесы на сцене, и всё разрешается. На веревочках с неба спускается или из куста с роялем выезжает.
– Думаю, куст в нашем случае вероятнее, – Сигизмунд все еще был вежлив, но жестокая телесная природа все громче заявляла свои права. Хотелось, грубо говоря, жрать, ковшик крепчайшего кофе и, наконец, проснуться от этого бреда, который недалеко ушел от китайцев и стогов сена во сне. Машинист, как Пушкин, – ведь это же ни в какой тоннель не лезет. Если мыслить логически.
Александер нашелся на пасеке, с той стороны вагонного поселка, где лес желто-синим цветочным полукругом отступал от рельсов. Низко гудели толстые мохнатые пчелы, тянуло сладким цветочным духом. У Сигизмунда нестерпимо зачесалось в правой ноздре.
– Любишь медок – люби и холодок, – вместо приветствия веско заявил машинист-пасечник, выслушав сбивчивые объяснения и подозрения Линн.
– Мне кажется или вы пытаетесь уйти от темы? – Сигизмунд подошел поближе и уставился в честные глаза Александера.
– Вообще, это была шутка, – тот обиженно вскинул брови, и его простецкое лицо потеряло любые признаки возможной виновности.
«Это не он», – шепнула интуиция Сигизмунду.
«Но проверить пасеку на наличие саквояжа не помешает», – ответил здравый смысл.
– Линн, не проводите ли вы Александера к Маку, здешнему старосте? – сыщик моргнул правым глазом несколько раз, надеясь на догадливость белокурой леди. – А я сбегаю до постоялого вагона… за кофе и сразу к вам присоединюсь.
– Конечно-конечно, – понятливая Линн сделала руку крендельком, подхватила Александера и потащила за собой, живописуя ужасы бенедиктовой землянки.
Пчелы загудели чуть подозрительнее и, кажется, начали обращать излишнее внимание на Сигизмунда, который, надвинув цилиндр поглубже, принялся заглядывать в ульи.
– Я айсберг, айсберг, айсберг, я вовсе не медведь, – забормотал тот заклинание, купленное за почти новое кожаное пальто у голодного чукчи-шамана во время прошлогодней зимовки за полярным кругом. Шаман утверждал, что если свято верить в произносимые слова, можно из лунки ловить рыбу прямо руками. Ибо кто будет бояться обычного куска льда, пусть даже очень большого? Оставалось лишь надеяться, что пчелы готовы разделить эту железную рыбью логику. Вдобавок к заклинанию сыщик закурил сигарету. В конце концов, рядом с айсбергом может быть гейзер, а насекомые боятся дыма.
После шестого улья Сигизмунд и сам поверил в то, что он – айсберг, а не медведь, занозил все пальцы на правой руке и получил укус в запястье от самой недоверчивой пчелы. Саквояжа на пасеке не было.
…На центральной площади селения, возле здания бывшей станции, громоздился забор из листов паровозной обшивки. По совместительству он выполнял роль памятника уходящей эпохи – по всей видимости, старостимы всячески почитали эту «шкуру локомотивов», начищали до зеркального блеска и складывали рядом букетики полевых цветов. На заборе, балансируя длинными ногами, сидел бородатый старик с длинным унылым лицом и взирал на небо. Когда Сигизмунд подошел к нему поближе, тот, не оглядываясь, захрипел, как плохо отлаженный рупор на вокзале:
– Поезда, все поезда им подавай! Будто эти железные коробки могут быть пригодны для людей. Для прозябания – да, но не для жизни. В мои бы молодые годы, иеххх!.. – и старик сложил руки на груди, всем видом демонстрируя презрение к окружающему миру.
Под забором, не обращая на него внимания, тихо переговаривались Мак, хозяин постоялого вагона и человек в тужурке с плечевой нашивкой «начальник поезда». Наверняка, тоже Мак.
– Это он чего? – спросил Сигизмунд.
– Это он мечтал пилотом быть, но по состоянию здоровья в училище не попал. Комиссия забраковала. В детстве его, видите ли, паровоз чуть не сбил. Отпрыгнуть-то бедолага успел, но нервы с тех пор подводят: тик, бессонница, реакции ни к черту, – ответил один Мак. Второй продолжил:
– Неудивительно, что он паровозы возненавидел. А теперь вынужден с нами жить. С одной стороны, свобода, не под смогом городским, небо видно. Полицейские сюда не заглядывают. За попытку угнать дирижабль не накажут. С другой стороны, вокруг вагоны ненавистные. Заходить в них приходится. Опускать до общения с простыми смертными. Да, Иван?
– Нет! – огрызнулся Иван с забора.
– Где Линн, кстати? Я ее еще утром к тебе с кофе посылал, – радушный хозяин подошел к Сигизмунду и бесцеремонно повертел пуговицу у него на пузе. В любой другой момент сыщик изрядно возмутился бы по поводу такого нарушения личного пространства, но тут даже не стал бурчать и благоразумно пропустил такт «ой, а она с Александером вас пошла искать». Спешно раскланялся и поспешил вдоль поездов, заглядывая в открытые двери вагонов и крутя головой по сторонам, как одуревшая кукушка из часов.
…Ноги Александера торчали из-под куста. Рояля рядом не было, зато наблюдался грустный человек с изящной бородкой, которая сразу выдавала человека искусства.
– Я Боб, – протянул он руку в разноцветных пятнах от въевшегося краски. – Слышал, вы были дружны с Казимиром.
– Вовсе нет, – вежливо отозвался Сигизмунд, пытаясь сохранить невозмутимость лица в ситуации, которая требовала беготни по потолку и ругани, не употребляемой в приличном обществе. – На самом деле я шел к Бенедикту. Пешком, из Порт-Артура. Слава о его бонсаях докатилась и до наших мест.
