Александр Золотько - Бомбы и бумеранги (сборник)
Если бы я был Ривкой, а пан застрелился из-за такой дряни, я бы тоже поехал топиться. Сперва я сказал, что никак не можно… Не можно?.. А попробовать! Я отпустил клиентов магазин и сел думать. Проще убедить кота не кушать рыбу, чем отговорить ваших красиво умирать из-за чужих упырей, и потом мне не улыбалось, чтоб в Данилуве осела такая подлая нечисть. Лучше всего было бы найти вам замену, но мы не в Тамбове и даже не в Одессе, здесь дурных мало. И тут я вспомнил про осла. Хозяин дал ему две охапки сена, осел принялся выбирать и сдох с голоду, а в самом деле от глупости и жадности. Тот, кто сидел в пане Амброзии, был не только глуп и жаден, но еще и зол на весь свет, и особенно на ваших, наших и, прошу прощенья у пана Тадика, поляков.
– А нас-то за что? – не понял Тадеуш. – Я этого Петра сколько раз видел, а так и не запомнил.
– О! – «Соломон» опять поднял палец. – В том все и дело. Лях ноги вытрет и не заметит, жиды в обман не даются, а москаль отдает не все. Как же тут не озлиться? Дурак сварил зелье, получил силу, но не мозги. Людоеды придумали такую пакость тоже не от ума, а от злости. Подобное растворилось в подобном, и вышло, как вы верно заметили, не зомби и не упырь, а…
– Зомбырь! – хохотнул Тадик. – Он и здесь оказался ублюдком.
– Именно, пан! Силу и привычки зомбырь взял от черных дикарей, но что-то ведь должно быть и родное, и почему не погибель? Время и место вы выбрали очень удачно, оставалось протянуть до начала праздника и посмотреть, что получится. Петро, хоть и в панском обличии, остался мелкой пакостью.
– И вы сперва объяснили, что ему ничего не будет, а потом заставили метаться между москалем, жидом и поляком. В рассуждении, кого убивать первым. Мне следовало бы догадаться.
– Вы очень умный человек, пан подполковник, но вы видели мало подобных и не знаете, что с ними делать. Я знаю, и как бы я не знал, родившись в Данилуве? Они хотят быть самыми большими панами, но никогда не станут даже мелкими. Можно украсть деньги и предков, можно повесить саблю, можно перебить настоящих панов, толку-то? Алхимики так и не выучились делать золото, а переделать пустую душу может только Он, но зачем Ему такая морока?
– Несомненно, – рассеянно кивнул подполковник, которому что-то не давало до конца обрадоваться. – Вряд ли сюда кто-то забредет раньше утра, но лучше бы нам уйти.
– Я вам вот что скажу, молодые люди, – сверкнул глазами «Соломон», – вам надо срочно вернуть билеты. Вы никуда не едете, а делать такой подарок господину Кауфману с его паровозами я не советую. Вы вернете свои деньги и получите свое уважение. Кто уважает тех, кто разбрасывается деньгами? Ривка тоже не будет. Любить будет, это да, это она уже…
– Хорошо, – пообещал Волчихин, пытаясь отшвырнуть скверную мыслишку. – Мы съездим на вокзал.
– Немедленно, – уточнил будущий родич. – И не забудьте зайти в буфет первого класса. Одинокая девица в публичном месте рискует репутацией, хотя зачем Ривке теперь репутация? Мужу моей сестры вы не понравитесь, можете мне поверить, но разве Суламифь спрашивала родителей?
– Соломон тоже не спрашивал, но… В море было бы и честно, и наверняка. А так? Отлежится еще и за старое возьмется.
– А это уже будет не пана забота. Пан двадцать лет воевал, но Париж брал не он, и через двадцать лет воевать не он будет.
– Я и сейчас вряд ли смогу. Он говорил про сорок лет или мне послышалось?
– Да ну его к черту, – махнул рукой Тадик, – сдох и сдох. Слышите, вы, москаль с жидом? Хрыстус се родзив! Радуйтесь!
Александра Давыдова
Украденный саквояж
У лежащего на столе тела отсутствовали документы, правый рукав и верхняя половина головы. Сигизмунд зачем-то потянулся к трупу и ткнул пальцем в его доверчиво раскрытую ладонь с багровыми точками – следами от игольного замка. За последний год ему уже трижды приходилось видеть такие пятнышки: мода на «Охранные ручки для дорожных саквояжей» от братьев Горовиц и К обуяла половину Европы. Стоило не с той стороны ухватиться за чужую поклажу, потайные иглы выскакивали наружу и клеймили незадачливого вора. Правда, в половине случаев страдали сами хозяева новомодных ручек, забывшие об их коварной особенности.
Однако в комнате не было самого саквояжа, и это волновало сыщика гораздо больше, чем отсутствие любой части тела у покойного.
– …Наверняка он! Умный больно, и имя того, нерусское!
– Что? – Сигизмунд отступил от стола, рассеянно потер вспотевший лоб. Запоздало изобразил на лице брезгливый ужас. Здесь, в глуши, он старательно изображал наивного путешественника – такой должен пугаться при неожиданной встрече с трупами. В отличие от сыщика, которого, в силу богатого опыта, не смущают объекты, распрощавшиеся с жизнью. Обычно те, что крепко цепляются за нее, гораздо опаснее.
– Бенедикт, говорю! Точно он руку приложил!
– Какой Бенедикт?
– Да китаец наш! – хозяин постоялого вагона, стоя на четвереньках рядом с криво торчащей лежанкой, обвинительно бубнил и шарил под ней в пыльной темноте. – Чаем торгует. Из леса натащит дряни, простигосподи, насушит и травит честных людей, только отплевываться успевай. Ишь, куда закатилась, а?
Он разогнулся и победно взмахнул окровавленным кумполом покойного Казимира. Если быть точнее – банковского клерка Казимира Шостака, месяц назад внезапно отошедшего от дел и уехавшего в глушь. Жене его хватило ума – а, главное, денег – нанять хорошего сыщика. По ходу расследования тот возымел личный интерес к делу, прознав о том, что Казимир отправился в места, далекие от цивилизации, не с пустыми руками…
На пол шмякнулся глаз.
– Больше некому. Ишь, как ровно обрезал! Небось катаной своей.
Китаец, значит. По прозванию Бенедикт. Сигизмунд почувствовал неодолимое желание выбраться наружу, сесть на лавочку – хотя нагретые солнцем ступени тоже сгодятся – и обдумать возникшую проблему. В комнате больше делать нечего. Убийца, кем бы он ни был, утащил с собой саквояж, и грядущая неминуемая смерть вора занимала все мысли Сигизмунда.
Кроме одной.
– С Бенедиктом я разберусь, – он мило улыбнулся хозяину. – А не будет ли у вас кофе?
– Кофе? Да хоть два стакана!
«Наглеть так наглеть», – решил Сигизмунд.
– Три, если можно. И покурить.
Он присел на нижнюю ступеньку, – теплую, отполированную до блеска, пахнувшую дымом и сосновой смолой, – тщательно набил трубку вишневым табаком и огляделся по сторонам, щурясь от закатного солнца и мошкары. Раньше, наверное, здесь был деревенский полустанок из тех, где паровозы с пассажирскими вагонами останавливались на минуту-две, а грузовые прибегали раз в месяц – за длинными душистыми бревнами. Вдали горбились останки лесопилки, над ней шумели, будто посмеиваясь, высоченные сосны. Тропинки здесь были мягкие, усыпанные стружкой и щепками, так что нога ступала упруго, будто по толстому ковру.
