Ручей (СИ) - Пяткина Мари

Кажется, мусты-одиночки умирали не от ран, а от тоски по семье.

Чужак встал, прошёл мимо него и направился в логово для пищи. От него пахло болезнью, мочой и старостью, он чуть прихрамывал на больную лапу. Как такой опытный двуногий мог его не замечать? Как их всех до сих пор не съели?! Бесшумно двигаясь следом, Грей недоумевал.

Чужак себя чувствовал спокойно, как в собственном логове. Он взял съедобной травы в холодной пещере и, конечно, сделал горячую вонючую воду в гейзере. Да, прямо в логове то бил, то пропадал горячий гейзер! С ним Грей осторожничал — не доверял.

Двуногие вечно пили горячую вонючую воду. Грей насчитал как пальцев на лапе разных видов вони и каждый попробовал, когда никто не видел, однажды даже ошпарился. На вкус было омерзительно. Хрустящие свежие кочи им не нравились, но эту дрянь они бесконечно пили, приникая ртами, как на водопое цервы. Вот и чужак развонял по всему логову, а в добавок ещё и зажёг вонючую палочку и теперь дымил, словно пень после удара молнии. Нет, скорее бы он спарился и ушёл, долго Грей такого не вытерпит.

По стене полз коч. Он сам отыскался, пришёл, чтоб утолить его голод — старшей самки не было слишком долго и последнее мясо Грей съел ранним утром, ещё до того, как явился чужак, после только прятался. Коч полз у самого его носа, как тут было удержаться? Грей лишь на секунду отвлёкся и проворонил момент, когда самец его заметил. Как-то слишком быстро оказался рядом, залопотал низким голосом, закрякал, и притронулся к загривку лапой. Уж он-то точно собирался Грея съесть, и не пойте ночные песни!

От неожиданности Грей весь вздыбился, взвился в воздух, наотмашь ударил лапу зубами и бросился прочь, сопровождаемый криками и кряканьем, которое двуногие издавали вместо речи. Порой ему начинало казаться, что он что-то разбирает в этом шуме — сейчас, к примеру, чужак негодовал и злился. Смакуя языком его кровь, Грей спрятался в большом растении, в логове для игры, уж там его не найти. Повезло-то как: и врага ранил, и снова спасся!

Без верхней жёсткой шкуры двуногие были мягкими, очень мягкими, как рыба без костей. Всё живое, что муст видел в своей жизни, он делил на две категории: опасный враг и живое мясо. И раз мясо не Грей — значит, мясо они. Когда проснётся гейм, Грей сможет убивать их по одному, семье надолго хватит. Но сперва надо узнать, как пролезть сквозь большие соты, чтобы снова не швырнуло и не стукнуло…

***

— Боже мой, Григорий Павлович, что у вас с рукой?! — закричала Лана, едва сняв шлем переходного скафандра.

Капелька таращила глаза.

Правая кисть старичка-микробиолога была как попало забинтована, повязка пропиталась кровью.

— У вас что, своей медкапсулы нет? — ворчливо спросил микробиолог. — Я вам кухню залил кровью и разорил вашу аптечку.

— Нету, — Лана развела руками. — Мы в Общественную ходили, когда Капелька ангиной заболела, и когда я сама разбила колено. Что же вы так?!

— Да вот, — вздохнул старичок, — повстречал вашего питомца, хватило ума погладить. Сам виноват, старый дурак. А крокодил-то зубатый, вроде только коснулся — и глубокий порез. Я-то с мылом помыл и обработал как надо, но всё равно привьюсь ещё раз Глобалом, пожалуй. А вы непременно покажите его ксенозоологам, Светлана. Либо просто временно отключите ограду и прогоните кусаку в родную среду обитания. Можно ведь, в конце-то концов, отловить его в перчатках и вынести в ельник?

— Непременно так и сделаю, — поспешно кивнула Лана.

Она снова солгала.

***

Мать выскочила на прогалину и замерла, её блестящая серая шерсть в укромной тени матово слилась по цвету с веткой. Огляделась, заметила сверчков в палых листьях, но есть побрезговала — лишь прошлой ночью чужая семья брала большую добычу, она охотилась вместе с ними и теперь была сыта. Для верности Мать задержалась в чужой семье на две лишние ночи, до самого конца течки.

Она пришла к болотному семейству спариться, а теперь возвращалась в логово, как надеялась, с потомством в чреве. По крайней мере, время для этого было самым подходящим, а выбранный самец — крепким и настойчивым. Предыдущий помёт её огорчил — слишком мало детёнышей, две Дочери да Грей, неудача, жалость, боль. Родился он легко, последним, молоко сосал хорошо, оттирая в сторону Сестёр. Все трое росли такие ладные, что Матриарх не укоряла её малым числом детей.

Грей никогда не был слабым, наоборот, самым активным, приходилось усы ему обгрызать, чтоб на убегал из логова. Вырос высоким, с теми длинными ногами, которые дают мусту бесподобный прыжок и удар, и которых нет у неё самой. Мать думала, сын станет славным воином для семьи, вместо этого он оказался пустым. Где он теперь? Порой её чуткое ухо улавливало отголосок далёкого пения чьей-то битвы, но его голос не звучал ни разу. Должно быть, лес поглотил и растворил её бедного сына, как ничтожного червя. Одна Дочь погибла в битве с двуногими, другая осталась, но была слишком молодой, чтобы спариваться, её течка случится в конце зимы. Но, к счастью, с прекрасным геймом, а значит станет отличной Матерью.

Она напилась воды из выемки в поваленном стволе, не удержавшись, слизнула слизняка, и продолжила путь длинными и мелкими прыжками, короткими перебежками от ствола к пню, от колоды к зарослям шиповника, и по бревну через речушку, и вновь прыжками по корням. Дважды ей попадались огромные, опасные враги — пятнистый патр и зубарь, но она безупречно пряталась среди кочек или в кроне дерева. Мать была в расцвете лет, зоркие глаза издали замечали опасность, а нос прекрасно слышал.

Унюхал нос кое-что и теперь — пока ещё далёкую, но резкую и едкую вонь, странный запах, ни на что не похожий. Почему-то Мать вспомнила о двуногих и ускорила свой бег.

Туша издыхающего быка перегораживала дорогу и виднелась издалека. Мать искоса глянула на зловонную, зелёную пену вокруг его пасти, налитые кровью глаза и выпавший распухший, чёрный язык. Огромные изогнутые рога распростёрлись на земле — эта голова уже не поднимется. Бык ещё дышал, но это были его последние вздохи, глаза смотрели на Мать и уже не видели. Вдруг ноги задёргались, могучие копыта взрыли землю, и туша в последний раз вздрогнула. Она оббежала быка стороной и замерла, поражённая.

За ним лежали самки его семьи и телята, все мёртвые, будто речные камни, морды каждого — в едко пахнущей зелёной пене. Чихнув от вони, Мать бросилась вперёд, торопясь и волнуясь. Траву во многих местах и листья кустов, огромные стрелы папоротника покрывала неведомая зелёная пыль с тем же едким запахом, яркая, как пыльца цветов, сбитая дождём. Видимо, этой пыли быки и наелись. Краем глаза отметила, что крыланы, севшие на трупы телят, тоже мертвы.

Теперь лес полнился смертью: самка патра с большим уже детёнышем лежали у входа в свою берлогу. Самый опасный враг мустов оказался так же беспомощен перед зелёной пылью, что и бык. Перед смертью самка изорвала когтями деревья, теперь кора свисала с них длинными, рваными клочьями, а вся земля вокруг её лап была разрыта в судорогах.

Рядом с нею на лету рухнул бездыханный крылан и распластался — едва отпрыгнула. Его язык тоже был чёрным и распухшим. Мать замерла столбиком, по привычке вжавшись в ствол, и совершила ошибку — плечо испачкалось в зелёной пыли. Сколько слышал её нос, сколько видел её глаз, весь лес был мёртвым. Не кричали птицы в кронах, не шипели змеи в траве, не квохтали древесные озцы.

Повинуюсь чутью, перепуганная и взволнованная Мать со всех ног бросилась прочь от едкого запаха, прочь из Мёртвого Леса, в котором осталась её семья и собственное логово. Лишь только отбежав совсем далеко, к болотцу и реке, она остановилась отдышаться, и то долго принюхивалась, нет ли отравы в воздухе.

К вечеру Мать занемогла и, почти не шевелясь, лежала у самой воды, в корнях ивы, свернувшись в клубок. Дремала, много пила и мочилась, жевала какие-то травы, которые казались нужными, и снова пила — её мучала такая жажда, сложно в утробе открылся собственный Дневной Глаз, и жёг изнутри.