Стивен Эриксон - Охотники за Костями
И в этом не было позора.
Потом, гораздо позднее, пришло время, когда Корик нашел свой собственный язык, защищающий жалкие жизни женщин, первыми научивших его искусству пустого поклонения. Мирской диалект, связанный интересами живых, родных, стареющих людей вокруг. Выплатил долг детства никому ныне не нужным, отставным шлюхам. Изношенный язык, изодранный грубыми прикосновениями, равнодушным использованием горожан, прославляющих экстаз и поклонение, когда им это выгодно, а в иное время жрущих людскую плоть со спокойствием обсевших добычу грифов.
Глубоко во сне Богоносца Карелбары Корик не видел гостей. Для него — лишь забвение. Что до фетишей… что ж, они служат иной цели. Совершенно иной.
* * *— Давай, смертный. Тяни.
Хрясь поглядел сердито сперва на Порхающего Огрызка, Бога — Саламандру, Верховнейшего из верховных маршалов, потом на сумрачные болотища Мотта. Что он здесь забыл? Он не желает здесь быть. Что, если братья найдут?
— Нет.
— Давай, я знаю, ты хочешь. Возьми мой хвост, смертный, и смотри, как я стану трепыхаться — бог, пойманный руками человека. Не этим ли забавляетесь все вы?
— Нет. Иди отсюда. Не желаю говорить. Иди.
— О, бедный Джамбер Бревно. Ты так одинок. Но вдруг братья тебя отыщут — тогда ты захочешь иметь меня рядом. Да, захочешь. Если они найдут тебя… ох, ох!
— Не найдут. Даже пытаться не станут.
— Они ищут, глупый мой дружок…
— Я тебе не дружок. Иди.
— Они встали на след, Джамбер Бревно. За то, что ты сотворил…
— Ничего я не натворил!
— Хватай хвост. Вот, вытяни руку…
Джамбер Бревно, ныне известный как Хрясь, вздохнул и сомкнул руки на хвосте Бога — Саламандры.
Тот дернулся, и хвост остался в руке смертного.
Порхающий Огрызок со смехом поскакал вдаль.
"И отлично", подумал Хрясь. "Давно не шутили со мной".
* * *Корабб встал посреди пустыни, и кто-то подходил сквозь пыльную дымку. Дитя. Ша'ик Возрожденная, вернувшаяся провидица, готовая вести на смерть новых воинов. Он не мог ясно различить лицо — с глазами что-то не так. Может, сгорели. Или выбиты летящим песком — он не знал, но чувствовал боль, видя ее. Видеть ее было ужасно.
"Нет, Ша'ик, прошу. Надо закончить это, покончить с этим. Мы получили свою долю священных войн — сколько крови хотят впитать пески? Когда утолится твоя жажда?"
Она подошла ближе. Чем ближе оказывалась она к нему, тем сильнее болели глаза. Когда раздался ее голос, Корабб Бхилан Зену'алас был слеп.
Но не глух.
Она прошептала: — Спаси меня.
* * *— Открой глаза, друг.
Но он не хотел. Всем нужны решения. От него, всё время… а он больше не может. Никогда больше. То, что сейчас — совершенство. Медленное погружение, шепотки, не значащие ничего, не оформленные в слова. Ничего иного, ничего больше не нужно.
— Вставай, Скрипач. Еще раз, в последний раз — поговорим. Нужно поговорить, друг.
"Ладно". Он открыл глаза и заморгал, желая видеть ясно — но туман не исчезал — и сделанным из тумана казалось склонившееся над ним лицо. — Еж. Чего тебе?
Сапер ухмыльнулся: — Спорю, ты решил, что умер. Так? Вернулся к старым приятелям. Сжигатель Мостов — а ведь Сжигатели не умирают. Бессмертная армия — о, мы так надули Худа! Ха! Это ты думаешь? Ладно, тогда где Ходунок? Где остальные?
— Ты скажи.
— Скажу. Ты не мертв. Пока что. Наверное, на малое время. Вот почему я здесь. Тебе нужен пинок, Скрип, иначе Худ тебя отыщет и мы никогда больше не свидимся. Там, где ты сейчас, мир прожжен насквозь. Насквозь, королевство за королевством, садок за садком. Никто не может назвать его своим. Это надолго. Мертвое, выжженное до самой Бездны место.
— Еж, ты призрак. Чего ты хочешь от меня? Зачем я тебе?
— Ты должен идти, Скрип. Должен донести нас до конца…
— Какого еще конца?
— До конца. Все, что могу сказать…
— Почему?
— Потому что еще не случилось, идиот! Откуда мне знать! Это будущее. Я не вижу будущего. Боги, ты такой тупой. Всегда был.
— Я? Я себя не подорвал, Ежик.
— И что? Ты лежишь на куче кувшинов и истекаешь кровью: это лучше? Сладкий медок смешался с кровушкой…
— Какой медок? О чем ты?
— Лучше тебе вставать. Вы выбились из графика.
— А где мы?
— В никаком месте. В этом и проблема. Может, вас найдет Худ, а может, никто. Духи И'Гатана — они сгорели. Обращены в ничто. Уничтожены все воспоминания, тысячи и тысячи прядей. Тысячи лет… пропали. Ты не можешь вообразить величину потери…
— Тихо. Ты говоришь как привидение.
— Пора вставать, Скрип. Сейчас же. Идите…
* * *Пал мчался по равнине. Бутыл обнаружил себя лежащим на почерневших остатках травы. Рядом находились обугленные трупы — какие-то четвероногие травоядные; около них сидели шесть человекоподобных существ, голых, но покрытых тонким мехом. Они рубили жареное мясо острыми кремнями.
Еще двое стояли на страже. Один из них… это ОНА!
"Моя женщина". Теперь она на сносях. Увидела его, подошла ближе. Бутыл не смог отвести взора от царственно спокойных очей.
Некогда на острове Малаз обитали дикие обезьяны. Он припомнил, что в Джакатакане семилетним ребенком видел на рынке клетку с последней обезьяной, пойманной в лесах на северном побережье. Он забрел в деревню — молодой самец в поисках пары — но самок этого вида не осталось. Вскоре его, усталого и испуганного, загнали в конюшню, побили палками — и теперь он скорчился в грязной бамбуковой клетке, стоящей на грязном рынке.
Семилетний мальчик встал перед клеткой, его глаза были на одном уровне с окруженными черным мехом и тяжелыми надбровными дугами глазками зверя — и на один миг, один бесконечный миг их взоры сплелись. Один миг, разбивший сердце Бутыла. Он увидел слабость, увидел разумность — существо, сознающее себя, но не сознающее, чем оно виновато и чем заслужило пленение. Оно не знало, разумеется, что осталось единственным в целом мире. Последышем своего вида. Именно это, по каким-то непонятным законам рода людского, и было преступлением.
Да и ребенок не мог знать, что обезьяне, как и ему, исполнилось семь лет.
Но оба знали, знали в глубинах душ своих — эти едва озаренные разумом существа, не принявшие еще свойственной их видам формы — что смотрят в глаза брату.
И сердце его разбилось.
Разбивая и сердце обезьяны — может быть, думал он позднее, это всего лишь вера, внушение, необходимость самобичевания. За то, что стоял вне клетки, за то, что кровь обезьян была на руках его племени.
Душа Бутыла была разбита… и тем освобождена, одарена — или проклята? — способностью странствовать в поисках слабых искр жизни. И находить, что они вовсе не слабы, что неспособность ясно увидеть их принадлежит лишь ему самому.
