Андрей Ренсков - Дети Барса. Туман над башнями (СИ)
В доме напротив, за толстым стеклом небольшого окошка, заблестели непонятные желтые блики — словно солнечные зайчики, уставшие ждать, когда взойдёт солнце. Ноздрей коснулся запах дыма, пока ещё слабый.
— Тысяча ударов, — вполголоса сказал Кормчий. — Дело сделано. Теперь твой выход, старый плут. Интересно — каково будет убить тебя? Не сложнее, должно быть, чем мастера цеха горшечников.
Город. Королевский дворец. МАНУИЛСпустя какое-то время Мануил понял, что сегодня не заснёт. Нет, его больше не мучил призрак умершей жены — должно быть, помог обряд, проведённый когенами. Просто не спалось. Стоило закрыть глаза, как сбивалось дыхание, а сердце проваливалось в живот. Нещадно ломило все мышцы, на какой бок не повернись. Может, виной тому была какая-то болезнь, но, скорее, это проделывала та, кто уже давно спал под боком каждую ночь: приближающаяся старость.
Покои освещал единственный крохотный светильник — хотя, по правде, освещал он лишь себя и небольшой участок стены. Мануил выбрался из кровати и зажёг ещё два. Светлее особо не стало, разве что занял чем-то руки. Мраморные плиты на полу остывали, но ещё хранили тепло ушедшего дня. Какая ужасная духота… Может, на балконе будет хоть немного свежее?
Постояв перед закрытыми дверями, Мануил понял, что нет, не будет. До настоящей прохлады ещё далеко: воздух остынет только, когда начинает светать. Время волка — так простолюдины называют этот час перед рассветом. Отец объяснял так: зверь ищет добычи ночью, а если не нашёл, к утру становится опасен вдвойне. Его мучит голод и страх перед солнцем, которое вот-вот взойдёт.
Нечаянная мысль об отце окончательно отогнала надежду на скорый сон. Мануил уселся в кресло и, подумав, налил себе полный кубок нисибисского — не кричать же слугу. За долгие ночи без сна король сумел полюбить одиночество. Когда чувствуешь, как трясётся выстроенное тобой здание, не хочется делить свои мысли ни с кем.
Вино было тёплым и безвкусным. Говорить было не с кем и не о чем. Самый великий из королей сидел в тёмных покоях и молчал. Его терзала бессонница и дурные мысли — совсем как обычного смертного. Даже проснувшаяся злость была сегодня какой-то пресной, беззубой и ненастоящей. В такие ночи хорошо резать чужие глотки и свои вены.
— Мне нужна большая война и достойный враг, — сказал сам себе Мануил и кивнул, подтверждая, что услышал и понял. — Если что и вернёт меня к жизни, так только эти две вещи. Иначе я очень скоро умру в собственной постели, как отец.
За закрытой дверью послышалось царапанье и приглушённое поскуливание: Янга почуяла, что хозяин встал. Мануил дождался, пока стражники уберут собаку, и сделал ещё один большой глоток. Сейчас он желал остаться наедине с самим собой — пришло время поговорить по душам.
— Когда я умру, мою державу тотчас разорвут на куски. Близнецы не вытянут: слишком молоды и горячи. Если бы им оставили хотя бы Город… Но нет, не оставят. Что ж, значит, война… И если я её проиграю, лучше бы мне…
Не закончив рассуждений, король замолчал, не желая, чтобы вскользь брошенное слово спугнуло капризную богиню Удачи. Пошарив на золотом блюде, он нащупал персик помягче, откусил от него, пожевал и, поморщившись, выплюнул. Слишком уж сладкий и горячий для такой духоты.
— А кто сказал, что я кому-то должен? — С небрежно отодвинутого блюда покатились фрукты — на стол, на колени, под ноги. — Пусть дети барса сами добывают себе королевство. Хватит жрать пережёванное мясо, пора уже учиться охотиться самим. Теодор почти готов, но вот Андроник…
Если бы кто-то сейчас услышал тихий одинокий шёпот в темноте, тотчас отшатнулся бы в испуге. В нём не было ни капли жизни — словно это была не человеческая речь, а злое бормотание забившегося в угол призрака, вспоминающего обиды тысячелетней давности.
— Утика… — Выпитое вино стало поддавливать на виски и в голове зашумело. — Цирта… Дайте мне хоть один повод, сучьи дети… Проклятье, я еле удержался от того, чтобы самому отправиться в Нисибис! Решил, что не стоит оставлять Город в такое время! Как будто мне есть хоть какое-то дело до этой клоаки!
Перед глазами проплыли два лица: недовольное Валидатово и обманчиво-бесстрастное, принадлежавшее Магону. Мануил тихо зарычал.
— Дайте, дайте мне повод, прошу я их… Но все наперебой говорят мне только о накаррейцах… Я могу вырезать всю их проклятую общину, но это будет не война, а убийство! А настоящая война с ними невозможна: как воевать с тем, что нельзя убить? Эх, Разза, чёрная твоя душа… Зачем ты предал меня?
На стене, между горящими светильниками, появилось тёмное пятно и стало неторопливо раскручиваться, увеличиваясь и приобретая форму сгорбленной человеческой фигуры. Король поморгал, прикрыв глаза ладонью, а когда посмотрел на стену снова, отец уже стоял рядом.
— Здравствуй, — сказал Мануил, отставив кубок. — Надеюсь, ты явился не затем, чтобы проводить меня в Шеол? А, вообще, ты весьма кстати: мне нужен твой совет. Что бы ты сделал на моём месте? Ты ведь тоже не любил чёрных, и, наверняка, желал их крови.
Призрак молчал, глядя на сына мутными глазами. Интересно, он послан из Шеола, или это всего лишь плод больного, измученного бессонницей, разума?
— Чего уставился? Хочешь напомнить мне про Ватаскаласку? Не надо: я отлично помню всё сам.
Кроваво-красный плащ и парадные золочёные доспехи капитана-комита. Длинные шпоры, загнутые вниз. Бешено храпящий жеребец, чёрный, как полночь. Латные перчатки, украшенные полированной медью, переливающейся в лучах всходящего солнца. Красиво и волнительно — словно предстоит не атака на укреплённый лагерь, а торжественный выезд.
Отец, напротив, одет скучно и пресно. На нём мешкообразная мантия мышиного цвета, да и выражение лица под стать одежде: недовольное, заспанное.
— Только прикажи, повелитель, и Святой отряд втопчет их в грязь, — Мануилу нравится, как звучат его слова: в них слышится визг боевых дудок и рокот барабанов. Желание победы бурлит в нём, как шалая весенняя вода.
Но отец вовсе не разделяет его восторженности.
— Лагерь будет брать пехота, — говорит он, неопределённо махнув рукой.
Суффет, что стоит по правую руку, слегка дотрагивается до груди сжатым кулаком и обращается в слух. На нём серый выпуклый нагрудник из прочного железа, а в руках — глухой шлем с тонкой прорезью для глаз. Только сейчас Мануил начинает понимать, что предстоит серьёзный бой, а его Святой отряд, по всему, остаётся в стороне. Проклятье…
И отец подтверждает его худшие опасения.
— Когда падут ворота и стены, в дело вступит твоя конница. — Капитан наёмников кивает, еле заметно. — Зачищайте лагерь так, чтобы не осталось никого живого. Пленных не брать: из чёрных получаются никчёмные рабы.
