Андрей Ренсков - Дети Барса. Туман над башнями (СИ)
— Как скажете. — Убийца перестал улыбаться и накинул на лысеющую голову капюшон, скрывая своё уродство. — Желаю господину всяческих успехов.
— Не дёргайся, — сказал ему Магон. — И убери руку с пояса. Никто тебя не тронет, обещаю. Уже незачем.
— Не понял… — Нюхач замер, наклонившись над столом, но руку убрал, послушался. — Почему это — незачем? Разве и, правда, меня отпустите? Что я — дурак, что ли? Кто же таких свидетелей отпускает?
— Это уж моё дело. — Магон откашлялся в кулак, скрывая острый приступ тошноты. — Хочу — убиваю, хочу — отпускаю. А хочу — награждаю. Вот тебя, к примеру, мне очень хочется наградить: поработал ты на славу.
— Чем же это? — хмыкнул безносый. — Ещё двести легковесных мер отсыплете? Или на постоянный контракт возьмёте? А что — я бы пошёл! Уж, поди, не уродливей того здоровяка в кресле, да и на ножах не хуже…
— Ты руки держи на виду, — добродушно прогнусавил Хейга. — Не хуже меня он на ножах, гляди чего… У меня хоть нос при мне остался, а твой где?
— Парни Сома отрезали, — усмехнулся наёмник. — Повязали в трактире пьяного. А то ты не знаешь… И про то знаешь, поди, как я их потом отлавливал, по одному. Теперь-то что про это вспоминать? Дело сделано, новый не отрастёт.
— А то вспоминать, что эта гнусная история прямо связана с твоей наградой… — Магон сделал паузу, дразня притихшего наёмника, а потом сжалился: — Хочется, наверное, знать — кто тебя Сому заказал, а? И за что? Сам-то Сом, должно быть, эту тайну тебе не открыл.
— Не открыл, — сказал убийца, кусая губы. — Так и утоп, молча, как сомам и положено. А вы-то, откуда про то знаете?
— Я про всё знаю. Ты вино-то пей, не пропадать же.
— Не хочу, — помотал головой Нюхач. — Сладкое оно больно, правы вы, господин. И пьяное слишком: что-то у меня перед глазами всё плывёт. Чего томите-то? Раз обещали, рассказывайте, кто заказал. И за что.
— Сам догадаешься. Человек ты хоть гнилой, но неглупый. Там просто всё, не понимаю, как ты не додумался. Скажи, за что у вас в Городе носы отрезают?
— Известно за что, — ответил Нюхач, погладив свою дырку. Сейчас он напоминал бога смерти, того что гонит души умерших к входу в Шеол. Именно так его рисовали на стенах храмов: два горящих ненавистью глаза под капюшоном и чёрный провал на месте носа. Будто у скелета.
— Ну, и за что?
— За то, что деньги у своих воруешь. Ещё в щёках дырки вырезают, чтобы жевать нельзя было, чтобы жратва на землю высыпалась. Но щёки они не успели, вырвался я и убежал от них.
— В Нисибисе, откуда я родом, есть похожий обычай, — неторопливо сказал Магон, натягивая перчатки. Нюхач жадно ловил каждое движение его губ. — Правда, там нос отрезают за другое. Если обесчестил чужую жену. Или сестру…
— Да ты ж с-с-сука… — протянул Нюхач и со свистом втянул воздух сквозь свою дыру. — Не сказать, что удивил ты меня, господин… Грешил я на эту тварь, вот только про Нисибис не подумал. Благодарю. Однако что мне делать-то теперь? Тоже мне наградили — она уже мёртвая. А из Шеола уже никого не достанешь, не спросишь за обиду.
— Что тебе делать, понятия не имею, — сказал Магон, отворачиваясь к окну и стремительно теряя интерес к разговору. — Когда увидишь её в Шеоле, тогда и придумаешь. А то, что она мёртвая — так это не беда, Нюхач. Ты ведь тоже уже мёртв, поэтому встретитесь вы очень, очень скоро…
Свет факелов у ворот храма чуть заметно потускнел. Близился рассвет, и следовало торопиться. Магон ещё немного послушал, как сползший на пол убийца хрипит и царапает ножку стола. Звуки, с которыми Нюхач извергал из себя отравленное вино, мало чем отличались от звуков, с которыми он его поглощал. Когда это занятие наскучило, Кормчий встал, перешагнул через дёргающееся тело и нагнулся, выдирая кошелёк из цепких синеющих пальцев.
— Двести мер, Нюхач, как договаривались, — пробормотал он, высыпая содержимое на обтянутую чёрным тряпьём спину. Монетки отскакивали от неё, звенели, падая на пол, раскатывались по небольшой комнате, во все углы. — Правда, всего лишь медных. Каждому своё.
— Зря такое дорогое вино перевели на ублюдка, господин, — посетовал Хейга, поднимаясь из кресла. — С него вполне хватило бы и местной кислятины.
— Тебя, Хейга, я отравлю именно таким вином, — пообещал Кормчий, накинув на голову широкий капюшон. — Чтобы ты давал советы только по делу.
— Так как же я стану давать советы, если…
Но Магон уже открыл дверь, оставляя запоздалое любопытство Хейги за спиной. Лестница, ведущая вниз, тонула в темноте. Ещё несколько минут назад, когда по ней поднимался ныне покойный Нюхач, на стенах горели масляные лампы. Теперь внизу было темно: чья-то осторожная рука потушила их.
— Эй, Ронд! — вполголоса позвал Кормчий, и внизу медленно разгорелось блёклое пламя маленького походного светильника. — Нужно больше огня. Ты перестарался — я сейчас себе все ноги переломаю.
— Простите, господин. Это просто мера предосторожности.
— Разве хозяин не позаботился о постояльцах?
— В таверне никого нет, господин. Просто городская стража, наверняка, уже усилила патрули. Вдруг один из них увидит свет и решит зайти на огонёк?
— Что налито в твоей лампе? — спросил Магон, спустившись вниз. Рассеянный свет и впрямь имел необычный оттенок: зеленоватый, холодный и безжизненный, напоминающий о сырых гнилушках и голодных призраках.
— Просто горное масло с кое-какими добавками, — ответил Ронд, от которого было видно только ноги и часть плаща. — Издалека свет почти незаметен. Не разглядеть с пятидесяти шагов. Дверь в той стороне, господин, а это — коридор.
— Где хозяин? — спросил Кормчий, и Ронд вместо ответа махнул фонарём вправо. Гнилой свет вырвал из темноты часть потолка, обрисовав контуры высокой арки. На полу, прямо на пороге, лежало что-то серое и скрюченное, из-под него растекалась чёрная лужа. Магон заморгал, приглядываясь, но Ронд уже убрал фонарь, и стало ещё темнее, чем было.
— Извини, — сказал Магон темноте. — Ты всегда был нелюбопытен и весьма полезен. Но я не могу рисковать: ты видел безносого. Изуродуй им лица, Ронд, и подожги таверну. Сильно не торопись, но и не мешкай. Сделав дело, тут же уходи. Меня с Хейгой не жди. Даю тебе на всё тысячу ударов сердца.
— Чьего сердца, господин?
— Твоего, конечно. Оно у тебя всегда бьётся медленно, что бы ни случилось.
Улица была тиха и безлюдна, словно пролегала не через многотысячный Город, а лежала поперёк одной из южных пустынь. Это впечатление поддерживали трели многочисленных сверчков, живущих в трещинах на стенах. Дома пахли сыростью и ночной прохладой — камень уже остыл. Вообще на свежем воздухе было немного зябко. Казалось немыслимым, что через несколько часов этот же воздух станет плавиться от зноя.
