Стивен Эриксон - Полуночный Прилив
— Очень мудро. А где его печать?
— На столе.
— Не очень мудро. Сделай одолжение, собери все бумаги. — Воровка подошла к столу и схватила тяжелую резную печать, а также лежавшие рядом листы воска. — У этого воска особенный цвет?
— О да. Он много заплатил за него. — Харлест стоял у стены, отодвигая тяжелый гобелен. За ним обнаружился встроенный шкаф. Отцепив несколько «тревожных проволочек», он открыл дверцу. Внутри лежали груды свитков и маленькая шкатулка, усыпанная каменьями.
— Что в ней? — спросила Шерк.
Харлест бросил ей шкатулку. — Наличность. Я же говорю, он много при себе не держит.
Воровка изучила замочек. Уверившись, что тут нет ловушки для дураков, она откинула крючок и сдвинула крышку. — Немного? Харлест, она полна бриллиантов.
Неупокоенный подошел, прижимая к груди кучу свитков. — Да ну?
— Похоже, он реализовал часть своих акций.
— Должно быть. Но почему?
— Чтобы использовать на что-то очень дорогостоящее. Но придется ему без этого обойтись.
— Герун так разозлится, — закачал головой Харлест. — Да он с ума сойдет. Начнет нас выслеживать, и не остановится, пока не отыщет.
— А потом что? Будет пытать? Мы не чувствуем боли. Убьет? Мы уже мертвые…
— Отберет сокровище…
— Не сможет, если оно исчезнет.
Харлест нахмурился. Улыбающаяся Шерк задвинула крышку и закрыла замок. — Похоже, таким, как мы, сокровища без надобности. Но скажу тебе: это все равно что сбросить Геруна с балкона или спустить с лестницы, хотя скорее финансово, чем физически.
— Он же мой брат.
— Который тебя убил и на этом не успокоился.
— Тоже верно.
— Так что — давай уходить через балкон. Мой компаньон готов начать вторую диверсию. Ты со мной, Харлест?
— Так я получу клыки?
— Заметано.
— Отлично. Тогда идем.
* * *Было уже раннее утро. Земля парила. Чашка сидела на горбатом корне, смотрела, как дергается человеческая нога, медленно погружаясь в грунт. В пылу борьбы сапог слез с ноги, и девочка увидела пальцы — за миг до того, как темная земля проглотила все.
Он сражался храбро; но когда оторвана нижняя челюсть и рот полон крови, долго сопротивляться нельзя. Чашка лизнула свою руку.
Хорошо, что дерево все еще испытывает голод.
Плохие начали подземную охоту, роясь, ползая и убивая всех, кто слабее. Скоро их останется горстка, но это будет горстка самых отъявленных злодеев. И тогда они выйдут наружу.
Она не хотела дождаться такого. Всю ночь искала на улицах жертву, кого-нибудь, замышляющего недоброе, кого-нибудь, шляющегося там, где люди с хорошими помыслами не появляются.
Найти такого было все труднее. Она только сейчас поняла. Девочка откинулась назад и провела грязными пальцами по волосам, гадая, куда же подевались все преступники и шпионы. Странно это и тревожно.
Ее друг, тот, что похоронен под самым старым деревом, сказал, что он в ловушке. Не может пройти дальше, даже с ее помощью. Однако спасение было близко, хотя он сам сомневался, поспеет ли оно вовремя.
Она подумала о том мужчине, Теоле, что приходил сюда прошлой ночью. Приятный человек. Она надеялась, что он появится вновь. Может, он знает, что делать — она повернулась на корне и поглядела на старую башню — да, вдруг он знает, что делать теперь, когда башня умерла.
Глава 11
На горизонте тусклый парус
Так далеко, что не прочесть
Письмен ужасных
Пятнающих собою выцветшую ткань.
Я знаю те слова, они мои
Они мои,
Следы, оставленные зверем
Что мною был тогда, сейчас, и завтра,
Во все мгновенья между. Паруса
Вдали летят на ветре онемелом
Что вновь окружит сердце — камень
Ураганом слез —
Которых никогда мне не пролить.
Горят глаза
От вида парусов
Что рвутся выше
Пределы мира заслоняя, ведь
Я одинок и не смогу ответить
Идут суда ко мне или бегут
Идут или бегут в бессчетный раз.
А брюхо моря полнится
Неслышным криком
Так далека, так далека та даль.
Слепое желание,
Избарат (из Брега)Берег притягивает, словно среди сонмищ неписанных истин, скрываемых смертной душой, можно отыскать и понимание того, что это значит — стоять на краю земли, вглядываясь в бездонную непостижимость моря. Податливый песок и камни под ногами что-то невнятно шепчут, хрипло обещают растворение и истирание всего, что было твердым.
В мире можно обнаружить явные символы, соответствующие человеческому духу, и в диалоге между ними отыщутся все значения, оттенки и тонкости, легионами встанут перед очами. Заставляя свидетеля принимать решения: приятие — выбор, неприятие — тоже выбор.
Удинаас уселся на полузакопанное в песке дерево, и тихий прибой лизал носки его мокасин. Он не слеп, и в данном случае нет возможности для неприятия. Он видел море таким, каким оно было: растворенные воспоминания прошлого, свидетельства настоящего и плодородная пища для грядущего. Самое лицо Времени. Он слышал неумолчный шепот приливов и отливов, размашистые движения, словно кровь течет по холодному сердцу луны; биение времени, измеренное и оттого ставшее постижимым. Приливы и отливы, которых не удержать никому.
Каждый год какой-нибудь летерийский раб, зайдя по грудь в воду, чтобы забросить сети, попадал в придонные течения и похищался морем. Некоторых волны позднее приносили обратно — мертвых, вздувшихся, объеденных крабами. А иногда море доставляло трупы, скелеты и обломки неведомых кораблекрушений. От жизни в смерть; обширные вольные просторы открытого моря раз за разом приносили все то же послание.
Он сгорбился от изнеможения, уставился на далекие буруны рифов, пенные валы, катящиеся в ритме биения сердца, раз за разом. Со всех сторон обрушивались на него приливы понимания. С серого, нависшего над головой неба. Из пронзительных криков чаек. Из тумана и дождя, носимых бормочущим ветром. Даже из мокрого песка, расползавшегося под ветхими мокасинами. Начала и концы, самый край известного мира.
Она убежала из Дома Мертвых. Девушка, к чьим ногам он швырнул свое сердце. Он надеялся, что она бросил на него взгляд… возьми его Странник, даже что она схватит его и сожрет, словно дикий зверь. Надеялся на все, на все… кроме бегства.
Он потерял сознание в Доме Мертвых — «ах, есть ли в этом тайный смысл?» — и был вынесен прочь, вероятно, сразу сюда, на свою постель в закутке дома Сенгаров. Сколько он был без сознания, неясно — очнулся он в одиночестве. Ни одного раба во всем здании. Ни готовой пищи, ни грязной посуды — никаких признаков, что обитатели ели. Очаг — курган белого пепла, в котором еще остались маленькие янтарные угольки. Снаружи тишина, если не считать слабого свиста ветра и тихой капели.
