Андрей Астахов - Крестоносец: Железная Земля
— Сначала несколько вопросов, а там я решу.
— Конечно, — мне показалось, что де Бейлера удивили мои слова. — Что вы желаете узнать?
— Где доказательства моей измены? Вещдоки, как у нас принято говорить? Письма, расписки о получении денег от врагов империи, свидетельские показания, изобличающие меня?
— Они будут предъявлены вам на суде.
— Я бы хотел видеть их сейчас. Немедленно.
— Это невозможно, — нахмурился инквизитор.
— Отлично, — сказал я, ободренный его словами. — То есть вам нечем подкрепить обвинение против меня. Доказательств у вас нет. Я знаю точно, что их просто нет. Вы лжете, нагло и неуклюже. Вы пытаетесь пыткой вырвать у меня признание и на этом обвинить меня в вещах, которые я не совершал. Рассчитываете, что я под страхом пытки подпишу ваше сфабрикованное признание. Забыли одну вещь — я на суде запросто могу отречься от признания, полученного под пыткой. Но не это главное, господин законник. Желаете, я вас сейчас очень удивлю? Не вы один знаете Уложение о наказаниях Ростианской империи. Я еще в Паи-Ларране неплохо его изучил. И там есть Статья 68, где сказано: «Ежели подданный империи, дворянин, духовное лицо, либо человек подлого сословия, будет обвинен некоей стороной в преступных деяниях, и таковому обвинению не будет прямых доказательств, видоков и послухов, готовых дать показания под присягой, либо письменных документов, обличающих вину оного подданного перед короной, обвиняемый имеет право требовать суда Божьего и выставить своего защитника на поединок со стороной, обвинившей его в совершении противозаконного деяния, либо самому защищать свое доброе имя и репутацию, ежели к тому будет охота и способность». Я правильно цитирую закон, сударь?
Это был удар в самое сердце. Чистое туше, как сказал бы Пал Палыч Сычев, наш инструктор по рукопашному бою из клуба «Лориен». По лицу инквизитора я понял, что сукиному сыну нечем крыть. Он, гадина, блефовал, а я побил всю его мелкую шваль старшими козырями.
— Истинно так, — медленно заговорил инквизитор, видимо, пытаясь прийти в себя, — но это правило не распространяется на виновных в государственной измене.
— Покажите мне статью, где это сказано!
— Я не уполномочен это делать, шевалье.
— Я требую Божьего суда и сам буду защищать свою честь и доброе имя!
— Мэтр Тома! — позвал инквизитор жестяным голосом.
— Да, иди сюда, мордатый! — заорал я в том порыве отчаяния, когда уже ничто не имеет значения и хочется только одного — чтобы происходящий ужас побыстрее закончился. — Иди, тащи свои гвозди и жоповерты! Ссыкло ты, а не палач, только и можешь мучить безоружных и беззащитных. Попался бы ты мне в другом месте, я бы тебе самому яйца отрезал и на нос повесил! Гниды вы, подлюки и лжецы! Пиндосины сраные! Плевать я на вас хотел! Сдохну, а не подпишу вашу фальшивку!
Я ждал самого худшего, но де Бейлер внезапно жестом остановил палача, уже готового вцепиться мне в глотку, взял со стола колокольчик и позвонил. В каземате тут же появилась стража.
— Отведите шевалье в камеру, он, верно, еще не понял своего положения, — велел инквизитор. — Идите, мой друг, и хорошенько подумайте над тем, что вас ждет. Может быть, милостивая Матерь надоумит вас, и вы раскаетесь в своей гордыне. А утром мы поговорим с вами немного в другом ключе. Более… жестком.
* * *Этот проклятый вой просто выворачивает меня наизнанку.
Вначале я подумал, что это сторожевой пес, но потом понял — нет, человек. Какой-то бедолага, который рехнулся в этом застенке от одиночества или пыток, и теперь воет в своей камере. Мне и без этого вытья тошно так, что словами не выразить, а уж когда слышишь такое…
Когда меня привели в эту камеру и оставили одного, я определенно был не в себе. Странное состояние, раньше со мной такого не случалось. Мне казалось, что это кошмар, дурной сон, что все это происходит не со мной, и вот-вот окружающие меня мучители расхохочутся и скажут: «Парень, это шутка! Все нормально, вали отсюда с Богом!» Но с меня сняли наручники, закрыли в камере и ушли. Спать я не мог, меня мучили сердцебиение и дрожь во всем теле. Мне было очень трудно думать связно, разобраться в происходящем — разум не воспринимал то, что меня окружало и что со мной происходило. Постепенно я понял, что лежу на деревянном лежаке, у каменной стены, в маленькой камере, такой темной, что разглядеть что-нибудь было невозможно. Тьма была такая густая и плотная, что меня охватила клаустрофобия — меня будто погребли заживо в этом мраке. Промозглый холод и смрадная вонь мучили меня едва ли не больше, чем этот могильный мрак.
Впрочем, время шло, мой страх улегся, безумец на время перестал выть — то ли выбился из сил, то ли успокоился, то ли уснул, — и я попытался встать и осмотреться, точнее ощупаться. Вытянув руку, я по стенке дошел до мощной окованной железом двери, потом до противоположной стены, споткнулся о кадку — местный эквивалент тюремной параши, — потом дошел до внешней стены. Под самым потолком было крошечное окошко: я смог нащупать тесно вмурованные в стену прутья. Может быть, днем в камере будет чуть светлее, подумал я. Камера была крошечной — три на три метра, не больше. Кроме лежака и бадьи никаких предметов в камере не было, и я решил, что в этот склеп меня посадили временно, возможно, до утра.
— «Утешай себя, утешай! — шепнуло отчаяние. — Они просто забудут о тебе, и ты сдохнешь в этой камере от голода, или рехнешься тут без света и надежды. Это же средневековье, будь оно…»
Я постарался взять себя в руки, сел на лавку и довольно долго сидел, обхватив плечи ладонями. Укрыться мне было нечем — плащ у меня отобрала стража, как, впрочем, шапку и пояс. Хорошо еще, теплый камзол с меня не сняли — без него я бы задубел насмерть. Я начал раскачиваться взад-вперед и вскоре почувствовал, что чувство холода уходит, и даже дрожь в теле стала как будто слабее. Потом я почувствовал голод.
— Покормят, как же! — буркнул я, продолжая поглаживать себя ладонями по плечам. — Суки!
За дверью вновь раздался вой — сумасшедший узник начал вторую часть концерта. Выл он долго, душевно, душераздирающе. Я надеялся, что стражникам, которых я видел по дороге сюда, надоест этот рок-н-ролл, и они заткнут парню рот, но никто не пришел, и безумец продолжал драть себе глотку в жутком концерте.
Ничего, думал я, пытаясь побороть дрожь, друзья не оставят меня в беде. Де Фаллен что-нибудь придумает. Тьерри наверняка сообщил отцу о том, что случилось в таверне. И Берни де Триан мне немного обязан своим возвышением. Хотя, я же осмелился ослушаться самого императора…
Снова накатил ледяной безнадежный ужас, сжал сердце, начал противно ворочаться в животе. Мне захотелось закричать, завыть, подобно безумцу, воющему там, за дверью, и я с трудом сдержался. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Они хотят сломать меня, напугать, раздавить, превратить в безвольную дрожащую тварь, в медузу, заставить оклеветать самого себя.
