Игорь Рябов - Гоша Каджи и Венец Гекаты
Гхыр[66], фрэлл[67] и тридцать два капыра[68]! Провалиться вам туда, откуда заявились! Хотя все шансы провалиться в преисподнюю первым принадлежали сейчас, несомненно, Каджи.
Парнишка расширившимися от страха глазищами, затаив дыхание и покрывшись ледяной коркой изнутри, наблюдал за тем, как сперва неприметная трещинка в том месте, где он вклинил свои пальцы между камней, становилась с каждым мигом после его отчаянного крика все больше и больше. Спустя всего лишь три удара сердца от каждого из пальцев зазмеились новые трещинки, разбегаясь неравномерными кривоватыми лучиками во все стороны. А затем тот пласт брусчатки, на который опирался грудью Гоша, вместе с глиной, где прочно увязли ноги, едва заметно просел вниз. Всего-то на миллиметр. Потом еще на парочку. Затем на все десять. Вот он уже и сразу на десяток сантиметров съехал поближе к жадно облизнувшемуся грязным языком мутному потоку, незаметно подобравшемуся уже почти вплотную к парнишкиным ступням.
— Помогите, — жалобно проскулил Каджи, а скорее беззвучно прошептал одними губами.
Слезы, крупные и горькие от незаслуженной обиды, окончательно решили жить самостоятельно, без его желания заструившись из карих глаз. И ничего кроме глухой печали и слепого разочарования в глазах больше не осталось теперь. Остальные чувства смыло горючими слезами.
«Миллион лет тому назад кто-то сказал, что у меня наивный взгляд? Да бог с тобой, Итамура-младший, прощаю! Ведь ты оказался абсолютно прав. Только наивный мальчишка мог просить этих лю… этих чудовищ с каменными сердцами (или совсем без них?) о помощи. Наивность… Она умерла, Корней. Светлая ей память! Умерла чуть раньше, чем предстоит отправиться в Сумеречные пределы и ее бывшему обладателю».
Гоша грустно опустил голову, касаясь подбородком теплого булыжника, впитавшего в себя полуденный зной светила. «Вот и все, — с безрадостным спокойствием подумал он. — Можно больше не дергаться, пытаясь спасти себя и этот мир, который вовсе и не заслуживает, чтобы его спасали. Ему и так неплохо живется»…
Каджи не успел довести свои горестные, выстраданные умозаключения до логического конца, послав все и всех к капырам на закуску, как его накрыла густая тень, затмив собою блеск ярого солнца и задвинув монотонный гул улицы на задворки сознания. Прямо перед глазами, в сантиметре от продолжающих множиться трещинок провала нарисовались изящные сапоги из темной толстой кожи. Парнишка даже умудрился разглядеть узорчатую сетку морщинок на обуви. И запах, исходящий от них почувствовал, запомнив его на всю оставшуюся жизнь. Они пахли пылью нескончаемых дорог, ведущих из Ниоткуда в Никуда. Их аромат вполне подошел бы изысканным духам госпожи Вечности. Но в то же время сапоги вообще не имели запаха. Ведь Пустота — она и есть пустота, в которой нет Ничего и Никогда.
Поразившись своим странным мыслям и ощущениям, Гоша посмел оторвать взгляд от брусчатки и посмотреть чуточку вверх, насколько ему позволяла гибкость шеи. Не хватало только еще ее свернуть. А незнакомец (ой ли?!), словно почувствовав его замешательство и неуверенность, присел на корточки и выпростал из-под темно-серой мантии руку, обтянутую шелковой перчаткой, не отличающейся по тону от всей остальной одежды.
— Давай руку, Каджи! — властно, в приказном порядке скомандовал мужчина. Но в то же время в его тихом голосе парнишке почудилось присутствие просьбы, смешанной в равных пропорциях с жалостью. — Хватайся пока не поздно. Иначе… Да что тут говорить, сам все прекрасно понимаешь. Клянусь Гекатой, я совсем не хочу, чтобы ты так рано и настолько бесславно погиб.
В плавных изгибах интонаций его речи скользнула неприметной тенью привыкшая к одиночеству, можно сказать, что напрочь одичалая скорбная нотка. А сам голос незнакомца (в который уже раз?) показался Гоше до боли знакомым, не раз слышанным, близким, родным, но неуловимым в своих смутных ассоциациях. Вот знаешь наверняка, что ты его знаешь, простите за тавтологию! Но откуда? Сплошной мрак перед глазами в ответ и отдаленное эхо ехидного смешка в ушах.
Вытащить скрюченные пальцы из расширяющейся на глазах щели мостовой, оторвать руку, казалось, приросшую к камню и ухватиться за протянутую тебе, — что может быть проще? И страшнее. А ничего! Все остальные ужасы мира — всего лишь забавные детские страшилки. Как вот ее, блин горячий пекарю за шиворот, оторвать?! Об этом и помыслить невозможно, не то, что сделать! Он же тогда сразу улетит в тартарары! И прощай молодость, друзья-подруги.
Но все же парнишка превозмог себя, молниеносным движением уцепившись за протянутую ладонь. Его тут же окатило от макушки головы до кончиков пальцев на ногах неимоверным, лютым, вечным, изначальным, неизбывным (все, больше эпитетов нам не удалось подобрать, придумывайте, фантазируйте и представляйте самостоятельно) и…живым холодом. А сердце, сперва обрадовавшись спасению, потом просто остановилось, захлебнувшись небывалым восторгом от прикосновения к самой Вечности. Но замерев, оно, тем не менее, продолжало жить, как это и не покажется странным. Зато вот душа Каджи заверещала не своим голосом, хлебнув или скорее вдохнув самую кроху Пустоты. И вопль ее оглушил, контузил Гошу так конкретно, что он перестал понимать: жив он уже или все еще мертв? А может наоборот? Да без разницы! От перемены слов смысл не поменяется, а сам он так и останется балансирующим на остром лезвии меча, зависнув между той жизнью, что уже была, и той, что только еще будет.
— Давно бы так, — удовлетворенно хмыкнул знакомый незнакомец не без доли торжествующего лукавства, рывком выдернув парнишку на твердь земную подальше от коварного провала. — Счастливо оставаться. И до скорой встречи.
Он так и остался неузнанным, стремительным движением руки накинув на голову капюшон мантии. Через миг мужчина развернулся к спасенному спиной. А еще через один взмах Гошиных ресниц он бесследно растворился в толпе людей. Или правильнее сказать, растаял призрачной дымкой, едва успев отвернуться? Хотя разница невелика. И смаковать мелкие подробности необычного поведения спасителя Каджи не пришлось, как и раздумывать обо всем приключившемся тоже. Глупо этим заниматься, когда тебя усердно тыкают кулаком в бок и настырно пытаются оторвать ухо.
«Да хватит уже, сколько можно! Больно ведь, черт возьми! А ухо и ребра не казенные, а мои личные. Между прочим, весьма даже мною любимые, да будет вам известно».
