Ника Ракитина - ГОНИТВА
Алесь бросался туда-сюда, точно заяц, по скользкому от крови Гивойтоса паркету – но везде его настигали кольца ужиного тела или тупые удары головы.
Стиснутый в смертельном объятии, сдирающем кожу с костей, Ведрич искал пальцами хоть какое оружие. Но колдовское ожерелье, блеснув насмешливой зеленью, ускакало из руки.
Уже вылезали из орбит глаза, уже не помещался во рту распухший язык и гортань не могла протолкнуть внутрь раскаленный воздух, когда кончики пальцев дотянулись, поймали на поясе подаренный невестой нож. Янтарная рукоять согрела ладонь, рука выпуталась из захвата – и Алесь стал наносить удар за ударом, куда пришлось, куда хватало сил дотянуться.
Болели легкие от недостатка воздуха, болело все – а Ведрич бил. "Дед бил-бил – не разбил, баба била-била…"
На полу колотилось в агонии, извивалось ужиное тело. Алесь отошел, неуверенно, точно пьяный. Харкнул кровью. Его шатало, голова кружилась. Огнем горели примятые ребра. Он вытер кровь, текущую из носа и с разбитой губы, языком ощупал зубы. Правый глаз заплывал. Но странный звук сверху, с балкона, заставил Ведрича поднять тяжелую голову.
– Уль-ка… н-не…
Худенькая красавица в темно-золотом платье, с подобранными вверх русыми с проседью волосами – Алесь даже не сразу ее узнал – отшатнулась, метнулась назад, стала беспорядочно дергать запертую дверь.
– Уль… я объяс-ню…
Он двигался, как больной в лихорадке или пьяный, но все равно странно для себя быстро миновал залу, обойдя по дуге трепещущее тело Ужиного Короля, еще не сознавая совершенного. Сосредоточенно открыл витражные, с золотыми и вишневыми цветами двери, не заметив, что сзади с короткой вспышкой Уж превратился в человека и застыл, указуя вытянутой рукой Алесю в спину.
– Улю… пос… постой… – что ж она, не понимает, как тяжко дается ему каждое слово?
Оставляя за собой россыпь кровавых пятен, чувствуя, как рубаха неприятно холодит грудь, и не ведая этому причины, Ведрич карабкался по лестничным маршам, по ковру, похожему на цветущий луг, всей тяжестью опираясь на медовые перила. Голова кружилась все сильнее, он бранился сквозь зубы, чтобы заглушить боль. Они столкнулись с Ульрикой в зале с полукруглым окном, чуть ближе к арке, ведущей к мостику над лестницей с выходом на балкон, с которого она прибежала. В женских глазах расплескался ужас. Алесь почти поймал панну Маржецкую в растопыренные руки:
– Уль… я не… нарочно. Ничего тебе… Стой! Стой, дура!
Она метнулась назад в арку и, зная, что через балкон не выйти, животом легла на перила, валясь вниз, вниз…
"Вот тут… птице больно. Рвется!"
Золотая птица ухнула в колодец лестницы. Донесся влажный шлепок.
Лейтава, окрестности Вильно, 1831, май
Сознание исчезало. Плыло. Уносилось мягким течением. Медленным водоворотом. На какие-то мгновения пропадало совсем. А когда возвращалось – Гайли не знала, где она и что с ней. Да ей и было все равно.
Первое, что она отчетливо вспомнила – ветер. Он мягко обдувал кожу, принося запахи трав, шелест крыльев и свист ласточек, глухую дрожь земли од конскими копытами. Кто-то властно держал Гайли за плечи, усадив перед собой поперек седла, и лука больно упиралась в крестец. Потом этот кто-то на скаку стал целовать ее лицо и между поцелуями счастливое:
– Мы нашли тебя!… Слава Узору, мы тебя нашли.
Гайли узнала лицо Алеся. И глядя на него снизу вверх, спросила (как больно разлеплять запекшиеся губы!):
– Генрих?…
Ведрич сперва не понял, о ком идет речь. Удивление. В серых глазах. В скулах, обтянутых мягким пушком.
– Что?
– Ген-рих, – повторила она.
– А-а… – Алесь наконец понял, то ли устало, то ли презрительно пожал плечами. – Кажется, расстреляли.
И тогда она потеряла сознание.
У небытия вкус пепла. Его хотелось вытолкнуть изо рта и забыть. И не выходило. Гайли все время была в сознании, все слышала и понимала, но не говорила и не открывала глаз. Окружающее превратилось в тягучую пелену бесчувствия и безмолвия, и только течение времени, отмечаемое перезвоном часов, или ветром, или стрекотом кузнечиков, прорывалось иногда в темноту. Гайли пробовали разбудить, что-то делали с телом, но боли не было, Гайли была отдельно и не возвращалась.
Проблеск хотя бы удивления случился тогда, когда что-то жестяно загремело в высоте над ней, кисловато запахло медью, а еще черникой и кровью – опахнуло вместе с теплым, даже горячим дыханием зверя.
– Не трож-жьте! П-проч-чь! Вы меня знаете…
Рокочущий голос, видно, действительно знали, потому что раздался шум и удаляющийся топот. А потом Гайли пошевелили нежно и сильно, и по лицу прошлось горячее; шершавое, как рукоять меча.
– Си-марьгл… – губы плохо слушались.
– Открой глаза. Только медленно: тут светло.
Гайли лежала в тени крылатого пса, его медных растопыренных крыльев, но вокруг, отовсюду и вправду хлестал горячий, яркий, отчаянный свет. Трепетали зеленые листья. Пахло недавним дождем. Глухо погромыхивало вдали. А может, это Симарьгл топорщил перья.
– Я не хочу жить.
– Глупости, – пес облизал ее, горячим шершавым языком едва не сдирая кожу, переворачивая с боку на бок лапой, как щенка, фыркнул на солнце. – Все равно воскреснешь. Мы всегда воскресаем. Как ромашки, как бессмертники. Сколько ни вытаптывай…
– Мудрый…
– М-м… – Симарьгл смущенно выкусил что-то из лапы. Гайли было уютно между его лохматыми лапами на траве – уютно и тепло. Защищенно. Как с Генрихом. Нет!… Она застонала. И опять язык Симарьгла прошелся по щеке:
– Пф-ф, соленое… Ты больше человек, чем я думал.
А Гайли ответила сквозь рыдание:
– Я вообще человек.
От крылатого пса пахло мокрой шерстью, черникой и медью. Он растянул в лукавой улыбке черные губы:
– Если ты так м-м… любишь своего Айзенвальда, от-бери его у Х-хозяйки З-зим-мы…
Гайли села так резко, что закружилась голова. Она схватила Симарьгла за косматые брыли, утыкаясь лбом во всклокоченную слюнявую морду:
– Где ее искать?!
Эта невероятная надежда на чудо, на сбывшуюся сказку, сметающая все препятствия.
– Ой! – совсем по-человечески пискнул Симарьгл. Ничего не осталось от его важной надменности мажордома ангельского поместья. – Ухи мои!…
Пальцы Гайли разжались. Вывернув шею, Симарьгл схватил девушку за шкирку и закинул на плечи между крыльями:
– М-молоко и х-хлеб-б… А то я молчу.
Встряхнулся, когда две горячие слезы капнули на загривок.
– Пол-легоньку…
И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.
Лейтава, Крейвенская пуща, 1831, май
Путь уводил в лесные нетра – точно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка… Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжение – тут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.
