Анджей Сапковский - Сезон гроз
— Мне так кажется.
— Но это вовсе нет так. Объяснений не жди. Мне надоело объяснять. А теперь жалей себя молча, очень тебя прошу. Я сейчас творю, твои стенания меня отвлекают.
Лютик присел на рухнувшую колонну, сдвинул шляпу на затылок, положил ногу на ногу, подкрутил колки лютни.
Вот свечка мигнула, огонь погас,
Коснулся и нас вдруг ветер прохладный
И в самом деле подул ветер, внезапный и сильный. Лютик перестал играть. И громко вздохнул.
Ведьмак обернулся.
Она стояла в конце аллейки, между разбитым цоколем неузнаваемой статуи и спутанными кустами засохшего кизила. Высокая, в облегающем платье. С сероватыми пятнами на голове, характерными скорее для корсаков, чем для черно-бурых лисиц. С острыми ушами и удлиненной мордой.
Геральт не шелохнулся.
— Обещала, что приду, — в лисьей пасти блеснули ряды клыков. — Когда-нибудь. Этот день настал.
Геральт не шелохнулся. На спине он чувствовал знакомую тяжесть обоих своих мечей, тяжесть, которой ему не хватало целый месяц. Которая обычно давала спокойствие и уверенность. Сегодня, в эту минуту, тяжесть была только тяжестью.
— Пришла… — агуара сверкнула клыками. — Сама не знаю, зачем пришла. Может, чтобы попрощаться. Может, чтобы позволить ей проститься с тобой.
Из-за лисицы появилась худенькая девочка в облегающем платьице. Ее бледное и неестественно неподвижное лицо все еще было наполовину человеческим. Но, пожалуй, уже больше лисьим, нежели человеческим. Изменения происходили быстро.
Ведьмак покачал головой.
— Ты вылечила… оживила ее? Нет, это невозможно. А значит, она была жива там, на корабле. Жива. Притворилась мертвой.
Агуара громко залаяла. Ему понадобилось время, чтобы понять, что это был смех. Что лисица смеется.
— Когда-то мы могли многое. Иллюзии волшебных островов, пляшущих в небе драконов, видимость огромного войска, приближающегося к стенам города… Когда-то, давно. Теперь мир изменился, наши способности уменьшились… а мы измельчали. Мы уже больше лисицы, чем агуары. Но все же, даже самая маленькая, даже самая молодая лиса способна одурачить иллюзией ваши примитивные человеческие чувства.
— Впервые в жизни, — сказал он через минуту, — я рад, что меня обманули.
— Неправда, что ты все сделал плохо. А в награду можешь коснуться моего лица.
Он кашлянул, глядя на острые зубы.
— Хм…
— Иллюзия это то, о чем ты думаешь. Чего боишься. И о чем мечтаешь.
— Что?
Лисица тихонько гавкнула. И изменилась.
Темные, фиалковые глаза, пылающие на бледном, треугольном лице. Локоны цвета воронова крыла, волнующиеся как буря, каскадом ниспадающие на плечи, блестели, отражая свет, как павлиньи перья, извивались и волновались при каждом движении. Губы, чудесно узкие и бледные под помадой. На шее черная бархотка, на бархотке обсидиановая звезда, искрящаяся и рассыпающая вокруг тысячи отблесков.
Йеннифэр улыбнулась. Ведьмак коснулся ее щеки. И тогда сухой кизил расцвел.
А потом подул ветер, тряхнул куст. Мир исчез за занавесью кружащихся белых лепестков.
— Иллюзия, — услышал он голос агуары. — Все иллюзия.
*Лютик закончил петь. Но не отложил лютню. Он сидел на обломке поваленной колонны. Смотрел в небо.
Геральт сидел рядом. Он размышлял о разных вещах. Укладывал в себе разные вещи. Вернее, пытался уложить. Строил планы. В большинстве совершенно нереальные. Он пообещал себе много всякого. Сильно сомневаясь, что какие-либо из этих обещаний он сможет сдержать.
— А ты, — вдруг сказал Лютик, — никогда не хвалишь мои баллады. Сколько я сложил и спел их при тебе. А ты ни разу мне не сказал: «Это было здорово. Хочу, чтобы ты сыграл ее еще раз». Ни разу такого не сказал.
— Согласен. Я не говорил, что хотел бы. Хочешь знать, почему?
— Почему?
— Потому что не хотел.
— Это такая жертва? — не сдавался бард. — Неужто так трудно? Скажи: «Сыграй это еще раз, Лютик. Сыграй "Время рекою"».
— Сыграй это еще раз, Лютик. Сыграй «Время рекою».
— Ты сказал это совершенно неискренне.
— Ну и что? В конце концов, ты ведь и так сыграешь.
— А чтобы ты знал.
Вот свечка мигнула, огонь погас
Коснулся и нас вдруг ветер прохладный
Так время рекою
Так дни чередою
Неслышно, незримо затронули нас
Раз мы еще вместе, то что-то же нас
с тобою связало, пусть даже случайно
Ведь время рекою
Ведь дни чередою
Неслышно незримо несут вместе нас
Все наши дороги останутся в нас
На веки веков и уже безвозвратно
Хоть время рекою
Хоть дни чередою
Неслышно, незримо их скроют от нас
Поэтому милая мы еще раз
с тобой в унисон пропоем триумфально
Пусть время рекою
Пусть дни чередою
Неслышно, незримо несут дальше нас[5]
Геральт встал.
— Пора в дорогу, Лютик.
— Да? А куда?
— А не все ли равно?
— В принципе, да. Поехали.
ЭПИЛОГ
На пригорке белели остатки зданий, превратившиеся в руины так давно, что уже полностью заросли. Плющ опутал стены, молодые деревца пробились сквозь разбитый фундамент. Это была — Нимуэ знать этого не могла — древняя святыня, обитель жрецов какого-то забытого божества. Для Нимуэ это были просто руины. Куча камней. И дорожный указатель. Знак того, что она идет в правильном направлении.
Потому что сразу же за пригорком и руинами дорога разветвлялась. Один путь вел на запад, через вересковую пустошь. Второй, ведущий на север, скрывался в густом и темном лесу. Углублялся в черную чащу, тонул в тусклом сумраке, расплывался в нем.
И это была ее дорога. На север. Через печально известный Соичий лес.
Сказки, которыми пытались напугать ее в Ивало, Нимуэ уже совсем не волновали, во время своего путешествия она сталкивалась с чем-нибудь подобным многократно; каждая местность имела свой страшный фольклор, местные страхи и ужасы, предназначенные для запугивания приезжих. Нимуэ уже пугали русалками в озерах, берегинями в реках, вихтами на перекрестках и призраками на кладбищах. Каждый второй мостик должен быть жилищем троллей, каждая вторая группа кривых верб — хатка упыря. Нимуэ наконец привыкла, повседневные страхи перестали быть страшными. Но она не знала, как избавиться от странного беспокойства, охватывающего ее перед входом в темный лес, на узкую дорожку между курганами во мгле или на тропинку среди окутанных туманом трясин.
