Валентин Маслюков - Погоня
Тяжкие вздохи, стенания, тоскливое бормотание вместе с несправедливыми выпадами против малыша сопровождали долгий подъем по лестницам и переходам.
— Вот тебе! Вот тебе! — воскликнула девочка, вскарабкавшись на чердак, шлепнула раз-другой сверток и… завизжала благим матом, мерзостная трясучка поразила руки.
И в самом деле, напрасно Золотинка дергалась, пытаясь спрятать некстати явившуюся среди растрепанных пеленок ногу — в башмаке и в штанине — это непотребство невозможно было уже отрицать. Нянька выронила младенца — Золотинка брякнулась прямо в люльку — и обратилась в бегство, с воплем сверзившись в творило.
Когда по не малом времени, икая от пережитого, девочка возвратилась с матерью, с дядей Левой, который сжимал в руке окровавленный кухонный тесак, с тетей Марой — та вооружилась скалкой, с тетей Сварыгой и множеством других родственников, так же как совершенно чужих людей, воинственно настроенная ватага нашла в люльке крикливого и весьма невзрачного с виду, но совершенно натурального, описавшегося и окакавшегося малыша. В котором нянька после мучительных колебаний вынуждена была признать родного братца.
За что и получила жестокую трепку от матери, от дяди Левы, от тети Мары, от тети Сварыги и даже от совершенно чужих людей.
Дальнейшие поиски по всему чердаку побудили дядю Леву и тетю Мару добавить рыдающей девочке по затрещине.
Золотинка недалеко ушла. Она укрылась под густой завесой плюща, который поднимался зеленой пеной по стенам и переползал местами на крышу, заполняя стыки между соседними строениями и ложбины водостоков; после того, как стражники оставили крыши, здесь неплохо можно было устроиться человечку в несколько ладоней ростом — от случайного соглядатая, от мимолетной вороны или сороки укрытие вполне сносное.
В близком соседстве с только что покинутым чердаком вопли и причитания несправедливо обиженной девочки не миновали Золотинкиного слуха, и она скорбела сердцем, размышляя на досуге о путях правды и кривды. Горечь несправедливости с малых лет ломает доброе свойство детей, отзывается с возрастом дурными наклонностями и пороками. Нет, право же стоило бы заявиться сейчас вот к этим суматошным, нетерпеливым людям да подразнить их крошечным башмачком и штаниной, чтобы доказать только, что девочка-то была права! Жаль, что Золотинка не чувствовала себя вправе располагать собой для всяких мелких волшебных шалостей.
Возвращаясь к собственным делам, она не видела для себя никакого иного утешения, кроме того, что после головокружительных неудач по-прежнему жива и свободна. Не особенно выдающееся достижение. Если валить вину на кота… самое несчастье с котом это то же самое ротозейство. Много ли стоит волшебница, которая не в состоянии понять, с кем имеет дело? И каким ветром занесло ее в тутошние места? Это с одной стороны. А с другой — чего ждать от заговорщицы, которая без тени сомнения лезет в первую попавшуюся харчевню, не озаботившись остановиться взглядом на порочной роже хозяина, разве не написано было там, на этой харе, что он давно уж попал на крючок Приказу надворной охраны?
Словом, как ни разводи руками, приходится признать, что обмишулилась. И что самое скверное, выходит, что делать-то в столице при сложившихся обстоятельствах, в общем, нечего. Все уже — наследила.
На крайний случай Буян указывал в Толпене верного человека, которого можно было просить о ночлеге и даже о более важных услугах — так это Золотинка поняла. Но нечего было и думать, чтобы испытывать гостеприимство тайного друга в нынешних чрезвычайных несчастьях. До ночи Золотинка не смела и носа показывать на улицах, а, когда стемнеет и улицы опустеют, как ты его найдешь в большом незнакомом городе: на Колдомке, в доме лекаря Сисея спросить Ламбаса Матчина. Где эта Колдомка, прежде всего? И что это в самом деле: улица, слобода, дворовое место, река или холм?
Невеселые размышления подводили Золотинку к выводу, что столицу до поры до времени придется покинуть. А ночью, если и вправду, как говорят, город вымирает, отданный на откуп едулопам, ночью надо брать хотенчик Юлия за хвост и выслеживать кота. Вот ведь еще незадача! Не знала баба хлопот, да купила порося!
С последними сумерками внизу захлопали двери и ставни, спешили по домам, перекликаясь, редкие прохожие — город пустел. Гасли огни, потускнели, словно убавили жизни, голоса. Где-то у себя под боком в чердачном жилище Золотинка слышала неразборчивый шепот и приглушенные смешки — в слованской столице никто не решался громко смеяться на ночь глядя. И вскоре, когда в отдалении прокатился визг и рев, слабые отголоски топота, которые откликнулись еще дальше истошным, душераздирающим вскриком, люди затаились окончательно, словно перестали дышать и исчезли.
Спустившись по густым плетям плюща на мостовую, Золотинка вернула себе первоначальный облик, то есть подросла до размеров обычного пигалика, и двинулась наугад, часто оборачиваясь и замирая, чтобы прислушаться. Казалось, Золотинка одна на этом обширном, обставленном слепыми громадами домов кладбище, где сгустилась неправдоподобная, затаившая ожидание тишина. Казалось, жуткий покой скрывает онемевшие крики, беззвучный рев, заледеневший скрежет и вопли.
Не слышно было ворчания какого-нибудь пьяного полуночника, который спотыкался бы через шаг, натыкаясь на протянутые поперек дороги цепи и запертые на замок рогатки. Никто, впрочем, и не заботился запирать улицы — нужды не было, ночные промышленники — воры и шальные люди — повывелись, оставив тьму едулопам. Не было и сторожей. Не перекликались под мертвенным лунным светом часовые. Хоть вскачь скачи по ущельям улиц. Едулопы владели городом безраздельно.
Обманчивые порождения мрака, выступая из черноты подворотен, прохватывали внезапным ознобом. Золотинка замирала, вглядываясь… могильный мрак медлительно растворял в себе полусвет теней — и ничего.
Верно, тут было больше брезгливости, чем страха, преходящий озноб походил на омерзение. Пережив опасности дня, тот душевный надлом, который испытывает человек в положении загнанной дичи, Золотинка отдыхала в вольном покое ночи… и опять вздрогнула.
Где-то далеко затявкали едулопы. Жутко было видеть призрак потерявшей вещественность очертаний площади — все было тихо и стыло, как под водой. А голоса, крики, лай, отдаленные, словно никому не принадлежащие, метались между недвижных строений, на последнем издыхании докатываясь и замирая в кладбищенской тишине площади.
Трудно было понять, что происходит и где: треск сокрушенных ставень, злобная брехня едулоповой стаи… грохот… исступленные человеческие голоса. Люди вопили, как в пустыне, город же отвечал трусливым молчанием, бросив несчастных на произвол судьбы.
