Валентин Маслюков - Погоня
Золотинка подтянулась, перекинулась через заднюю стойку и тотчас же, раскачиваясь в люльке, как в бурю, замоталась в тряпки с головой и башмаками, наподобие кокона. Все что осталось — прикрыть личико краем пеленки, спрятать руки и закрыть глаза.
Башмаки топали, звенело железо, чердак наполнился наглыми, пропахшими табаком голосами.
— Погляди там, — сказал кто-то, и Золотинка — в глубокой колыбели она ничего не видела, кроме жердей да соломы над головой, — представила себе заскрипевшее под рукой стражника окно.
— А в сундук-то чего полез? Сундук-то тебе на что? — заверещала хозяйка, а что ей ответили пропахшие табаком вояки, Золотинка не разобрала, потому что взлетела в этот миг в воздух.
Несильные, но сноровистые руки принялись ее трясти, вскидывать и перекладывать — маленькая нянька подворачивала, не глядя, пеленки, а потом закачала малыша а-а-а! так и не бросив на него взгляда. В чем Золотинка убедилась, когда решилась приподнять веки: курносая девочка со страстным любопытством во взоре, разинув ротик, ходила по пятам за вояками, заглядывая всюду, куда только они совали нос. Разве на крышу не полезла, хотя и подступилась было к окну. Мимолетная затрещина мамаши заставила ее скривиться, и девочка, глубоко огорченная, со злостью сунула малышу соску. Да так шибко, что ударила Золотинку по губам — та не вдруг догадалась, что такое суют ей в рот. То была осклизлая вонючая тряпица, туго перевязанная ниткой.
Надо было заплакать — для правдоподобия, ибо трудно представить себе стойкого духом ребенка, который не пришел бы в волнение при такой обиде, — но Золотинка лицемерно зачмокала вместо того и даже зажмурилась, не от удовольствия, правда, — от тошноты.
Кое-кто из заполнивших чердак любопытных, надо полагать, заметил запрятанного в постели младенца, но вряд ли этому удивился — кто же мог знать, что настоящий младенец в комнате только один, при том что их два? Мамаша, конечно же, не сбилась бы со счету, когда бы не защищала сундук, не отходя от него ни на шаг, а маленькая нянька остервенело укачивала Золотинку и все вертелась возле окна, куда пролезли двое лучников.
Они взламывали ногами солому, чтобы удержаться на крутом скате и кричали, что никого нет. Не видно, сгинул чертов пигалик! — где-то там, снаружи, слышались ответные голоса.
С косых потолков чердака сыпалась в лицо Золотинке труха. Ни один младенец не выдержал бы такого издевательства — Золотинка судорожно вздыхала, невероятным усилием воли удерживаясь, чтобы не чихнуть. Не хотелось отвлекать няньку на пустяки.
Захваченная событиями, девчонка, натура, может быть, и не черствая, но заполошенная, безоглядно таскала растрепавшийся сверток, то и дело околачивая его об углы, о чьи-то локти, железные набрюшники и ратовища бердышей. В крайне восторженном состоянии она не способна была заметить каким бесценным сокровищем терпения и благоразумия выказывает себя младенец. Нет, неблагодарная, она не ценила его достоинств! Напротив, четверть часа спустя, когда народ схлынул, мамаша выпроводила посторонних и поспешила к лестнице, заповедав дочери напоследок: из дома ни ногой! девочка швырнула младенца в колыбель, жестоко брякнув его о закраину, и взволнованно проревела:
— Так всегда! Буду я… как же! Как они — вот… а как мне… вот!..
В голосе ее кипели слезы.
Невольные слезы проступали на глазах ушибленного младенца — он страдал, черпая силы в надежде на скорый конец мучений: можно было думать, что юная мятежница от причитаний перейдет к действию и бросит свое сокровище на произвол судьбы — иного от нее и не требовалось. Однако девочка, посылая проклятия младенцу, не смела его оставить, она расхаживала по чердаку, выглядывала в окно, тщетно пытаясь рассмотреть, что внизу, — широкая застреха за подоконником, увы! скрывала улицу.
И тут…
— А вдруг он здесь? — жалко пробормотала девочка и… пропала. Напрягая слух, Золотинка ничего не могла разобрать. Верно, девочка перестала дышать, а если ступала, то на цыпочках, оглядывалась — втянув голову.
После томительного промежутка заскрипела крышка сундука… Девочка уронила его и с воплем бросилась к люльке. Золотинка взлетела, теряя голову, задергалась, кувыркаясь, низринулась и взлетела, и снова перевернулась, утратив всякое представление о пространственной направленности. Гремели ступени, стучали двери, полузадушенная запавшей на лицо тряпкой, Золотинка моталась в прыгающих руках няньки.
— Мама! Мама! — вопила девочка на бегу слезным голосом. — Он плачет! Он плачет!
В наказание за беззастенчивую ложь, может быть, она споткнулась и попала в подол матери.
— Дай сюда! — сердито сказала та, перехватив младенца.
И тут только обалделая от тряски, полузадушенная Золотинка увидела свет — пеленки скользнули с лица и на мгновение глазам ее предстали опрокинутые дома, яркая прорезь неба между крышами, а рядом… нечто ошеломительное, нечто такое, округлое, сдобное, пахучее, что заставило несчастную Золотинку зажмуриться.
Но это уж не могло спасти ее от положенных всякому младенцу трудов. Мамаша, не отвлекаясь от разговора с кумушками, ловко повернула мордашку малыша, подсовывая ему грудь, пропахший потом и молоком сосок… И Золотинка, внутренне содрогнувшись, зачмокала.
Отрывистый, состоящий в значительной мере из восклицаний, междометий, вперемежку со сногсшибательными суждениями разговор естественно вращался вокруг нравов и установлений пронырливого народца пигаликов. Никто как будто бы не сомневался, что народ это верный, умелый и доброжелательный, и то только плохо, что коварен, льстив и злопамятен. И уж совсем негоже — как это и в разум вместить?! — что крадут младенцев, подменяя их потерчатами, выращенным из лягушачьей слизи подобием малышей, из которых выходят потом непочтительные сыновья, неряшливые дочери, лентяи, воры, душегубы и отцеубийцы, клятвопреступники, чеканщики поддельных денег и продажные девки. Тьфу! одним словом, добродетельно плевались собеседницы.
В немом негодовании, в обиде за доброе имя пигаликов, страдая от слишком жирного, тошнотворного молока, Золотинка вытолкала язычком забивший весь рот сосок и надменно поджала губки. Мамаша однако не поняла возражения и даже не взглянула на малыша.
— На! — молвила она, передавая дочери сверток. — И живо домой! Живо, я говорю! — повторила с угрозой, едва только девочка замешкала, с завистью поглядывая на подруг.
Тяжкие вздохи, стенания, тоскливое бормотание вместе с несправедливыми выпадами против малыша сопровождали долгий подъем по лестницам и переходам.
— Вот тебе! Вот тебе! — воскликнула девочка, вскарабкавшись на чердак, шлепнула раз-другой сверток и… завизжала благим матом, мерзостная трясучка поразила руки.
