Энгус Уэллс - Повелители Небес
Я испытывал странную смесь чувств: радость, удовольствие и в то же время тревогу, когда, натянув поводья, остановил лошадь возле хижины своих родителей (ведь я уже не мог считать это место своим домом) и сошел на землю. Из-под сделанного из старого паруса тента со стула поднялась женщина с тронутыми сединой волосами и принялась вытирать покрытые рыбьей слизью руки о грязный фартук. Руки женщины были грубы и красны, а лицо ее темнее, чем то, которое я хранил в памяти. Сердце мое точно зашлось на секунду. Я сказал:
— Мама.
Она же улыбнулась и закричав: «Давиот», кинулась мне на шею. Я обнял свою маму, которая теперь едва доставала мне до плеча и казалась очень хрупкой. Когда она отстранилась от меня, чтобы получше рассмотреть мое лицо, я заметил слезы в ее глазах. Мать смотрела на меня так, точно не верила тому, что видела.
Я спросил:
— Ты в порядке?
А она лишь кивнула в ответ и, сильнее прижав меня к себе, зарыдала, увлажняя своими слезами мою рубашку. Я и сам едва не заплакал от радости, чувствуя себя смущенным, но спустя недолгое время она перестала плакать и, отпустив меня, принялась вытирать глаза.
— О Давиот, ты вернулся, вырос-то как! Останешься? — принялась выпаливать она.
— Очень ненадолго, — ответил я, неожиданно чувствуя себя ужасно грубым оттого, что приходится омрачать радость матери известием о своем скором отъезде. — Мне предписано ехать на север, сначала в Камбар, а потом и дальше.
Она смотрела на меня таким взглядом, каким смотрят только матери.
— Ты вырос, — снова сказала она. — Так солидно смотришься с этой твоей замечательной лошадью. Это посох Сказителя? Ты все-таки стал Летописцем?
— Да, — ответил я, и она просияла.
— Отец будет так рад! — Она потрепала меня по щеке. — Я так горжусь. Наш Давиот — Сказитель!
Я пожал плечами, совершенно смутившись, и спросил:
— А где па?
— На берегу, — отвечала она. — Как он обрадуется, Давиот, как обрадуется!
Я спросил:
— А Делия и Тониум? Где они?
Моя мать заморгала ресницами, коротко вздохнула, и в глазах ее я увидел боль.
— Тониум утонул, — сказала она, и я почувствовал грусть, хотя и не слишком любил брата, как, впрочем, и он меня. — Делия вышла за парня из Камбара, Кэна, и живет теперь там.
Я сказал:
— Прости меня, я ничего не знал про Тониума.
Она покачала головой. Что грустить? Обычная для рыбака смерть.
— Как ты мог узнать? — спросила меня мама. — Ты ведь уехал так далеко, в Дюрбрехт. Мы слышали, что город подвергался налетам, и так беспокоились о тебе. О Давиот, как я рада видеть тебя. Ты правда не болен? Ты так похудел, плохо питаешься?
Эти обычные для матерей вопросы обрушились на меня самым настоящим потоком, так что я едва успевал отвечать на них. Мне словно снова стало двенадцать, но мать в конце концов, взяв меня за руки, заявила, что пора отправиться на поиски отца, а то мне придется потратить все свое время на повторение рассказов о себе. Я сказал, что сначала хотел бы отвести в стойло свою кобылу, и мать повела меня к сараю Робуса, где я почистил свою серую лошадь и дал ей воды. Я предостерег Робуса насчет ее характера, а он разглядывал меня и лошадь таким настороженным взглядом, точно я вернулся сюда большим господином, и Робус затруднялся, как обращаться ко мне. Он здорово постарел и стал толще, чем раньше. Я пообещал и Робусу, и всем жителям рассказать множество историй, но сперва твердо решил найти отца и других родичей. Когда мы с матерью шли к берегу, то видели, как Робус затрусил вдоль хижин односельчан, крича, что Давиот вернулся, став Сказителем.
Отца мы застали в компании Баттуса и Торуса за починкой лодки. Если не считать седины в волосах моего родителя и новых морщин, избороздивших его лицо, можно было бы сказать, что прошло совсем немного времени — так мало изменился отец. Все трое поднялись, и я заметил, что, хотя годы и нужда оставили свои следы, родитель мой и его товарищи были здоровы. Отец взял мою руку и заключил меня в столь крепкие объятия, что я было думал: ребра мои не выдержат. Я внезапно почувствовал прилив нежной любви к этому стареющему человеку, в горле моем запершило, и я какое-то время не мог произнести ничего, кроме: «Па», чувствуя себя совсем маленьким.
Торус и Баттус в свою очередь тоже пожали мне руку, а Торус, указав на висевший у меня на поясе нож, сказал:
— Хранишь мою сталь.
— Хороший нож грех не беречь, — ответил я, а он кивнул. Время не сделало Торуса более разговорчивым.
Работа прекратилась, и все мы отправились в пивную Торима, который почти не изменился, разве что стал суше. Трактирщик приветствовал меня как старого друга, щедро наполняя наши кружки, а тем временем односельчане собирались.
Как-то странно было вновь увидеть их лица. Теллурин и Корум стали взрослыми мужиками, их востроглазенькие жены пришли вместе с мужьями, а детишки испуганно выглядывали из-за юбок матерей.
Пришел и настоятель, но не мой прежний учитель (тот умер уже два года тому назад), а худой молодой человек с нервным лицом, которого звали Дисиан.
Мы выпили, и я стал задавать своим землякам вопросы о том, каково им пришлось в эту жестокую зиму и каково сейчас, под тропическим солнцем.
Они отвечали мне то, что я и сам предполагал: не хуже и не лучше, чем везде. Все это я уже слышал от людей. Фенд бушевал всю зиму, делая ловлю рыбы особенно опасным и трудным делом, уловы были крошечными, многие из односельчан утонули, некоторые замерзли. Внезапная оттепель и так же внезапно пришедшее на смену зиме лето не улучшили дело. В полный штиль нелегко ловить рыбу, которая, очевидно, из-за того, что вода в море стала слишком теплой, почти совсем перевелась. Озимые не взошли, а сеять сейчас что-либо было бессмысленно — засуха погубит все. Ручьи пересохли, реки превратились в болота.
Дело шло к вечеру, самое время наступить тихой весенней прохладе, но куда там, солнце словно остановилось на месте, взирая серебряно-золотистым зраком с неизбывной голубизны небес. Я полез в кошелек, чтобы предложить Ториму сбереженный дуррим, дабы не иссяк в наших кружках эль, и через какое-то время, точно по никем не высказанному соглашению, начался наш скромный праздник. Я чувствовал себя одновременно и гордым, и немного виноватым, поэтому, чтобы оправдать ожидания своих земляков, решил выложиться на полную катушку, развлекая их.
Пока мы пили и ели, солнце все-таки хотя и медленно, но скатилось к западу, и мутный покров сумерек тенью окутал деревню. Жара не спадала, хотя место светила дневного над Фендом заняла половинка луны. Как бывало тут тихо и безмятежно, когда волны моря пели свою колыбельную детям, которых матери укладывали в кроватки, и засидевшимся за кружкой эля мужчинам. Благословенные деньки миновали. Я осмотрелся вокруг, понимая, что люди теперь пьют не столько для того, чтобы утолить жажду, а чтобы расслабиться и забыть о своих бедах. Мое присутствие как бы давало им повод извинить самих себя за нечаянный праздник, который поможет им хоть на несколько часов забыться и не думать о том, что ждет их завтра с рассветом. Я почувствовал, что во мне растет скорбь о них и обо всем Дарбеке. Когда я поднялся, чтобы начать свое выступление, думаю, мне удалось сдержать данное самому себе обещание: ни один наместник ни в одном замке никогда не слышал от меня лучших легенд, чем мои земляки в тот вечер.
