Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Кому иному Заруба такого не простил бы. Но со Славятой они неоднократно ходили в бой, укрывались одним плащом от дождя и снега, одним щитом от вражьих стрел — ляшских, угорских, половецких, торческих, чудских, греческих… Заруба только снова дёрнул щекой и смолчал.
Славята тоже замолк.
Зарубу он отчасти понимал — и сам крещён.
Давно.
В детстве.
С той поры про его крещение Славяте мало кто напоминал. Гридень навык ходить в церковь — но придя, обязательно кланялся домашним богам и чурам, кланялся мечу и точил перед боем кровь на щит, про что сам только что говорил Зарубе.
Некрепко держался Славята Судилич за крещение. И за крест.
В конце концов, в войском деле Перунова помощь важнее Христовой!
Плохой ты христианин, Славято, — укорил кто-то внутренний. Гридень усмехнулся, вспоминая, как говорили на корчемном сеновале с полоцким кметём… как бишь его? Несмеян! И как сам одобрительно хмыкал и крякал, прослышав, что в дружине Всеславлей нет крещёных.
А ну как и впрямь?!
Ростиславичи крещены все. И таких, как Заруба, которые нынче терзаются, верно ли поступили, в дружине — едва не треть. А то и половина.
И потом…
Всеслав ведь тоже норова не тихого. Будет и ещё война. И ещё одоления на враги. И неизбежно придёт схлестнуться Ростиславичам с теми, с кем вместе служили ранее Ростиславу Владимиричу, и которые ушли из Тьмуторокани с Вышатой.
Да и Морана с ними! — разозлился вдруг сам на себя Славята. — Сам-то ноешь не хуже Зарубы! Боишься — не делай, сделал — не бойся! Если пошёл к иному князю служить, так про былое товарищество — забудь! А то ты не знал про то, когда к Всеславу Брячиславичу гонца отряжал?!
Славята тряхнул головой, покосился на друга и подмигнул — не робей, мол, Зарубе!
Первыми из леса выехали трое всадников — в среднем Всеслав узнал старшого Ростиславлей дружины, Славяту.
Сблизились.
Всеслав встретил прямой и неуступчивый взгляд Славяты, чуть наклонил голову, приветствуя.
— Гой еси, Всеславе Брячиславич!
— Поздорову, Славята Судилич, — кивнул князь. — Добро пожаловать. Будь гостем в городе моём.
В горнице было тихо — не говорилось громких речей, не кричалось громких здравиц.
Не пир был в горнице.
Славята задумчиво оглядывал сидящих за столом, сразу про себя их оценивая.
Воевода Брень — пестун Всеславль. Седатый гридень с пронзительным взглядом, бритоголовый, с серебряным чубом и косматыми бровями глядит хмуро и чуть насмешливо — так, словно сказать хочет: что же вы князя-то своего не уберегли, витязи отважные? Хотя, может быть, он и не усмехается совсем, а это только кажется из-за шрама — всё лицо Бреня наискось пересекает бледный выцветший шрам, тонкий — с суровую нитку всего — он стянул правый глаз воеводы. Вот и кажется, что смотрит княжий пестун вприщур с насмешкой. Говорит Брень скупо, одно-два слова обронит — и досыть. Но всё — по делу и только с толком.
Двое друзей, памятных Славяте по волынской встрече в корчме — Несмеян со Славятой. Эти в гриднях недавно, сразу видно по тому, как держат себя — скромно и с любопытством поглядывают на старших гридней. Побыли недолго и куда-то пропали: должно быть к младшей дружине подались — догадался бывший Ростиславль старшой. Им пока что там привычней… да и не по чину им пока что в государских делах… а может, и князь так велел!
Гридень Радко. Этот помалкивает, только зыркает гневным взглядом. Вспыльчиво и огнеглаз Радко, так и кажется Славяте, что вот-вот вспылит Радко и бросит обидное слово. И только так покажется — глянет Радко на Всеслава князя, наткнётся на спокойный взгляд господина и сникнет. Ненадолго.
Вадим Якунич — старшой дружины Всеславлей. Обычно старшим княжьей дружины пестун и бывает… да только обычно не значит всегда. Отказался от такой чести воевода Брень, как только минуло князю Всеславу двадцать лет. Отчего — никто не знал. Говорили они про то вдвоём с князем, и что уж там говорили друг другу — неведомо. А только был старшим Всеславлей дружины уже семнадцать лет иной гридень — Вадим Якунич.
А сколько всего гридней у Всеслава-князя? Тут, в Менске было пятеро.
Навряд ли всего больше десяти. У самого великого князя Изяслава Ярославича в Киеве их всего два десятка… ну, может, три.
И менский тысяцкий, Велегость Добрынич, молчаливый витязь — пока что за весь вечер не проронил ни слова.
Уже было сказано и рассказано почти всё.
Уже знал полоцкий князь и про оба захвата Тьмуторокани, которые Ростислав-князь провернул дерзко и прочти без крови, и про подвиги Ростиславлей дружины в Ясских горах, и про то, как захватили Ярославичи волынскую княгиню. Уже рассказал Мальга про то, как замыслил злодеяние херсонесский котопан Констант Склир, и как он, Мальга добирался от Херсонеса в Тьмуторокань, и только буря помешала ему успеть вовремя. Уже рассказал Славята про то, как умирал от отравы тьмутороканский князь, и про то, как закололась над дубовой колодой дочь тьмутороканского тысяцкого Колояра, и как указала Ростиславлей дружине путь тьмутороканская господа, и про выбор Вышаты и Порея.
— Так чего же ты хочешь, Славята Судилич? — спросил наконец, Всеслав прямо, отставляя свою любимую костяную чашу из оправленного в серебро черепа.
— Служить тебе хочу, княже Всеслав Брячиславич! — решительно сказал Славята, рубанув воздух ладонью. — Они там… хоть и не виновны в смерти князя моего, а всё одно — убийцы есть! Потому к тебе на службу и прошусь! И вся дружина тако же!
— Сколько же дружины с тобой?! — спросил Всеслав, не сводя взгляда с Ростиславля старшого. Кому иному слова полоцкого князя, возможно и показались бы обидными, но не Славяте. Вестимо, для Всеслава это важно… хотя он и видел, что для полоцкого оборотня это совсем не самое главное.
— Четыре сотни, княже Всеслав Брячиславич, — гридень глотнул из чаши варёного ягодного мёда. — Две сотни увели с собой Вышата и Порей, ещё сколько-то народу в Тьмуторокани остались — кто-то ожениться там успел, кому-то море приглянулось…
— А тебе не приглянулось? — весело спросил Радко, глядя на Славяту испытующе.
— И мне приглянулось, — признался Ростиславль старшой — теперь уже бывший Ростиславль старшой! — под усмешки кривичей. — Да только совесть иное велела.
— Ничего, — словно отвечая своим потаённым мыслям, задумчиво сказал Всеслав. — Дай срок, гридень Славято… воротимся и в Тьмуторокань.
В молодечной густо пахло печёной рыбой, мокрой срядой, сохнущей у открытого очага, кислой капустой. Дымно горели жагры на стенах, плясал в очаге огонь, метались в углах тени. Кто-то шуршал в запечке — то ли мышь, то ли домовой, то ли ещё какая домашняя нечисть. В волоковое оконце любопытно заглядывала луна, по бледному лику которой то и дело пробегали рваные облака.
