Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Весна в этом году была ранняя, тянуло щуриться на солнце и улыбаться.
Только не улыбалось что-то.
Всеслав Брячиславич поднял руку к глазам, заслонился от солнца, вглядываясь. Где-то вдалеке, верстах в пяти, по оголённому солнцем увалу среди рыже-зелёного сосняка тянулась длинная змея окольчуженных конных воев.
Всеслав ждал.
Полоцкий князь уже знал про несчастливую участь своего союзника Ростислава Владимирича. И это знание поневоле наполняло душу лёгким холодком — не страхом, нет! За жизнь свою Всеслав не боялся — на всё воля Велеса, коли что. Страшно было оставить своё дело не то что незавершённым — по совести-то сказать, даже и не начатым!
Ибо нельзя называть началом прошлогодний его приступ к Плескову, невеликую победу пестуна Бреня на Шелони и отступление, больше похожее на бегство.
А главного союзника, друга и брата, на которого Всеслав сильно рассчитывал — нет.
Ростислав Владимирич (Эх, Ростиславе, Ростиславе… витязь отважный…) умер от отравы.
Невольно сами собой сжались кулаки, как вспомнилось.
Не в бою!
Не от старости средь многочисленных сыновей!
От яда! От змеиной подлости!
И противовеса, который целый год сдерживал Ярославичей с юга, не стало. Теперь они непременно возьмутся за кривскую землю.
Теперь нам будет во сто крат труднее, — размышлял Всеслав, грызя тонкую щепочку, которой до того ковырял в зубах. Теперь назолы с юга у Ярославичей не будет, теперь они перестанут подозревать друг друга в различных кознях и дружно сплотятся против него, Всеслава и кривской земли…
И потому… ударить надо первым!
Жаль того грека-отравителя свои же побили камнями, — отдавало иной раз горечью, и полоцкий князь снова сжимал щепочку зубами. — Сам бы с ним неведомо что сотворил… чей же там след? Неуж киевский альбо черниговский?
Несмеян прискакал в Полоцк две седмицы тому, но князя в городе не нашёл — Всеслав собирал всеобычное полюдье, мотаясь по погостам кривской земли. Но дело было немешкотное, и гридень ударил вскачь про кривским крепям — Несмеян отлично знал лесные тропы, которыми полоцкий князь ходит на полюдья — зря ли каждый год ездил со Всеславом по погостам?
Гонец нагнал Всеславль обоз, разбухший от дани, в Логойске, невдалеке от Менска, ввечеру. И сразу же начал препираться с дружинными Всеславлими кметями — они не хотели впускать незнакомого в терем — как на грех, стража сегодня была из новиков, даже самого Бреня знавших в лицо смутно, чего уж про Несмеяна, который и гриднем-то стал только летом, в плесковском походе.
Всеслав сначала с любопытством прислушивался к тому, что там происходит на крыльце — окно было приоткрыто. Спорщики всё повышали голоса, князь начал уже различать отдельные слова, выделил имя Ростислава, встревоженно приподнялся, но тут у крыльца возник новый голос:
— Несмеян?! — в голосе Витко послышалось изумление, и князь тут же вскочил на ноги, тоже узнав голос. Да и как было не узнать голос свого гридня (можно сказать, почти что друга!). — Ты это откуда тут?!
— Откуда-откуда, — передразнил знакомый голос. — Оттуда! К князю мне надо! И быстрее — дело важное. А эти олухи не пускают!
Витко поражённо молчал и неведомо, сколько смолчал бы ещё, но тут уж сам Всеслав Брячиславич не стерпел и высунулся в волоковое оконце:
— А ну расступись!
Так Всеслав узнал про то, что дружина тьмутороканского князя мало не вся идёт к нему на службу.
К нему, язычнику!
Почти вся дружина.
Опричь новгородского полка братьев Остромиричей, Вышаты и Порея.
Губы Всеслава вновь тронула усмешка — смеялся полоцкий князь не над Ростиславом, и уж тем более не над Ростиславлей дружиной — над собой, наивным. Так они и пошли к тебе на службу, Вышата-то с Пореем — потомки Добрыни-крестителя… Особо после того, что содеялось в Диком Поле с его посольством.
Всеслав Брячиславич покосился на стоящих рядом гридней, на дружину в два ряда у менских ворот.
Смолчал, видя, как на губах у Несмеяна — ближника, можно сказать, что и друга (если они у князей бывают, друзья-то!) тоже возник лёгкий намёк на улыбку. Не ухмылка, нет, не улыбка даже, не в посмех и не в поношение. Понимающий дружеский намёк на улыбку.
Несмеяну было можно то, что иному другому гридню Всеслав бы не стерпел ни за что.
Ростиславичи приближались.
— Примет нас князь Всеслав, как мыслишь? — напряжённо спросил Заруба, вглядываясь в кучку стоящих у городских ворот всадников.
— Примет, — буркнул невесело Славята. А и не с чего было веселиться. — Ему сейчас лишние мечи нужны. И скоро ещё больше нужны будут.
Разговор был пустой. Оба друга сами отправляли гонца к Всеславу, оба говорили с Корнилой после того как он воротился из Логойска.
Оба знали — Всеслав примет.
— Я не про то, — возразил Заруба. И смолк, дёрнув щекой, затеребил ус.
— А про что? — не понял старшой.
Заруба несколько времени помолчал, словно думая — говорить альбо нет.
— Всеслав старым богам поклоняется, ты сам говорил в прошлом году, — сказал он, наконец, глядя в сторону. — А мы — христиане…
— Христиане, — странно усмехнулся дружинный старшой. — Ты вот, Зарубе, перед каждым боем кровь на щит точишь, я видел. И меч целуешь после боя… Нет?
— И… что? — напряжённо сказал Заруба, по-прежнему не подымая глаз.
— Так это же жертва Перуну, — хмыкнул Славята насмешливо.
— Я - христианин! — вскинул голову Заруба. — Я в церковь хожу!
— И в Полоцке будешь ходить, — успокоил Славята. — Там собор Святой Софии до сих пор стоит. И протопоп при нём службы правит… вот только неведомо сколько там христиан есть, в Полоцке-то…
— Вот-вот!
Славята поворотился к другу, глянул ему в глаза. И глядел до тех пор, пока Заруба не опустил глаз.
— Чего ты от меня хочешь? — внутренне закипая, горько спросил старшой. — Ты крещёному князю служить хочешь?! Для чего тогда с нами остался, с Вышатой не ушёл?! Ехал бы к Всеволоду-князю!
На тяжёлой челюсти Зарубы вспухли крупные желваки. Он молчал.
— Ты реши уже, что для тебя важнее! Альбо крест твой — и тогда сейчас лучше поворотись и скачи куда-нибудь в Киев, Чернигов альбо Переяславль! К Вышате! Альбо дружба наша да братство Перуново! И тогда — с нами!
— Не рычи, — бросил Заруба хмуро. — А то не ведаешь. Если бы крест дороже был, так я бы до сих пор с вами не дошёл.
— Ну и помалкивай тогда! — в сердцах сказал Славята, отворачиваясь. — Начал делать — делай! А то ноешь, как зуб больной.
Кому иному Заруба такого не простил бы. Но со Славятой они неоднократно ходили в бой, укрывались одним плащом от дождя и снега, одним щитом от вражьих стрел — ляшских, угорских, половецких, торческих, чудских, греческих… Заруба только снова дёрнул щекой и смолчал.
