Мэрион Брэдли - Владычица магии
Моргейна прислушалась, против воли задумавшись, что же это за музыкант. Талиесин? Девушка знала: до того как стать мерлином, он был величайшим из бардов и славился по всей Британии. Ей часто доводилось слышать его игру в дни великих Празднеств и на самых торжественных обрядах, но сейчас руки его состарились. Искусство их не умалилось, но даже в лучшие дни таких звуков ему не извлечь — это новый арфист, она в жизни своей его не слышала. И, еще не видя инструмента, Моргейна знала: эта арфа крупнее Талиесиновой, а пальцы незнакомого музыканта разговаривают со струнами, точно зачаровав их волшебными чарами.
Некогда Вивиана рассказывала ей одно древнее предание дальних земель, историю о барде, под игру которого круги камней принимались водить хоровод, а деревья роняли листья в знак скорби, а когда он сошел в страну мертвых, тамошние суровые судьи смягчились и позволили ему увести свою возлюбленную. Моргейна недвижно застыла у двери, мир вокруг нее тонул в музыке. Внезапно девушке почудилось, что невыплаканные рыдания, скопившиеся в ней за последние десять дней, готовы вновь прорваться, что гнев растает в слезах, дай она лишь волю, и слезы смоют обиды, превращая ее в слабую, беспомощную девчонку. Моргейна резко толкнула дверь и бесцеремонно вошла.
Там был мерлин Талиесин, но играл не он, сцепив руки на коленях, старик наклонился вперед, внимательно вслушиваясь. И Вивиана тоже, в простом домашнем платье, устроилась не на обычном своем месте, но подальше от огня, почетное место она отвела незнакомому арфисту.
То был молодой человек в зеленой одежде барда, гладко выбритый на римский манер, вьющиеся волосы чуть темнее ржавчины на железе. Глубоко посаженные глаза, лоб, что кажется чересчур большим для него… и хотя Моргейна в силу неведомой причины ожидала, что глаза эти окажутся темными, вопреки ожиданию они сверкнули пронзительной синевой. Музыкант нахмурился, раздосадованный тем, что его прервали, пальцы его замерли на середине аккорда.
Вивиана тоже осталась недовольна подобной неучтивостью, но от замечаний воздержалась.
— Иди сюда, Моргейна, присядь рядом со мной. Я знаю, как ты любишь музыку, вот и подумала, что тебе захочется послушать Кевина Арфиста.
— Я слушала снаружи.
— Так заходи и послушай изнутри, — улыбнулся мерлин. — Он на Авалоне впервые, но я подумал, может статься, ему есть чему поучить нас.
Моргейна вошла и присела на скамеечку рядом с Вивианой.
— Моя родственница, Моргейна, сэр, она тоже принадлежит к королевскому роду Авалона, — представила девушку Верховная жрица. — Кевин, ты видишь перед собою ту, что спустя годы станет Владычицей.
Моргейна вздрогнула от изумления: никогда прежде не подозревала она, что именно такой удел предназначила для нее Вивиана. Но гнев тотчас же затмил нахлынувшую радость: «Она думает, достаточно мне польстить, и я прибегу лизать ей ноги, точно собачонка!»
— Пусть день сей придет не скоро, о Владычица Авалона, и пусть мудрость твоя еще долго направляет нас, — учтиво отозвался Кевин. На их языке он говорил так, словно хорошо его выучил, — девушка готова была поклясться, что наречие это для него не родное, он чуть заметно запинался, задумывался на мгновение, прежде чем произнести то или иное слово, хотя произношение оказалось почти безупречным. Ну что ж, слух-то у него музыкальный, в конце концов! Лет ему, предположила Моргейна, около тридцати, может, чуть больше. Однако этим беглым осмотром, выявившим синеву глаз, девушка и ограничилась: взгляд ее приковала огромная арфа у него на коленях.
Как она и догадывалась, арфа и впрямь оказалась крупнее той, на которой играл Талиесин в дни великих Празднеств. Сработана она была из темного, с красным отливом, блестящего дерева, совершенно не похожего на светлую древесину ивы, из которой вырезали арфы Авалона; уж не дерево ли наделило ее таким мягким и в то же время искрометным голосом, задумалась про себя девушка. Изгибы арфы поражали изяществом, точно очертания облака, колки были вырезаны из невиданной светлой кости, а на корпусе чья-то рука начертала рунические знаки, Моргейне непонятные, а ведь она, как любая образованная женщина, выучилась читать и писать по-гречески. Кевин проследил ее испытывающий взгляд, и недовольства в нем вроде бы поубавилось.
— А, ты любуешься Моей Леди. — Он ласково провел ладонью по темному дереву. — Такое имя я ей дал, когда ее для меня сделали — то был дар короля. Она — единственная женщина, будь то дева или замужняя матрона, ласкать которую мне всегда в радость и чей голос мне никогда не приедается.
Вивиана улыбнулась арфисту:
— Мало кто из мужчин может похвастаться столь верной возлюбленной.
Губы его изогнулись в циничной улыбке.
— О, как все женщины, она откликнется на любую ласкающую ее руку, но, думаю, она знает, что я лучше всех умею будить в ней трепет одним лишь прикосновением, и, будучи распутницей, как все женщины, она, конечно же, любит меня больше прочих.
— Сдается мне, о женщинах из плоти и крови ты невысокого мнения, — промолвила Вивиана.
— Так оно и есть, Владычица. Богиня, разумеется, не в счет… — Эти слова он произнес чуть нараспев, но не то чтобы насмешливо. — Иной любовницы, кроме Моей Леди, мне и не нужно: она никогда не бранится, если я ею пренебрегаю, но неизменно нежна и приветлива.
— Возможно, — предположила Моргейна, поднимая взгляд, — ты обращаешься с ней куда лучше, чем с женщиной из плоти и крови, и она вознаграждает тебя по достоинству.
Вивиана нахмурилась, и Моргейна с запозданием осознала, что ее дерзкая речь превысила дозволенный предел. Кевин резко поднял голову и встретился глазами с девушкой. Мгновение он не отводил взгляда, и потрясенная Моргейна прочла в нем горечь и враждебность и вместе с тем — ощущение, что он отчасти понимает ее ярость, ибо сам изведал нечто подобное и выдержал суровую битву с самим собою.
Кевин уже собирался было заговорить, но Талиесин кивнул — и бард вновь склонился над арфой. Только теперь Моргейна заметила, что играет он иначе, нежели прочие музыканты: те упирают небольшой инструмент в грудь и перебирают струны левой рукой. Кевин же установил арфу между коленями — и склонялся к ней. Девушка удивилась, но едва музыка хлынула в комнату, с журчанием изливаясь со струн, точно лунный свет, она позабыла про странные ухватки, глядя, как меняется его лицо, как оно становится спокойным и отчужденным, не чета насмешливым словам. Пожалуй, Кевин ей больше по душе, когда играет, нежели когда говорит.
В гробовой тишине мелодия арфы заполняла комнату до самых стропил, слушатели словно перестали дышать. Эти звуки изгоняли все остальное, Моргейна опустила покрывало на лицо — и по щекам ее хлынули слезы. Ей мерещилось, будто в музыке слышен разлив весенних токов, сладостное предчувствие, что переполняло все ее существо, когда той ночью она лежала в лунном свете, дожидаясь восхода. Вивиана потянулась к ней, завладела ее рукой и принялась ласково поглаживать пальцы один за другим — так она не делала с тех пор, как Моргейна повзрослела. Девушка не сдержала слез. Она поднесла руку Вивианы к губам и поцеловала. И подумала, снедаемая болью утраты: «Да она совсем стара, как она постарела с тех пор, как я сюда попала…» До сих пор ей неизменно казалось, что над Вивианой годы и перемены не властны, точно над самой Богиней. «Ах, но ведь и я изменилась, я уже не дитя… когда-то, когда я впервые попала на Остров, она сказала мне, что придет день, когда я ее возненавижу так же сильно, как люблю, и тогда я ей не поверила…» Девушка изо всех сил подавляла рыдания, страшась выдать себя ненароком каким-нибудь случайным всхлипом и, что еще хуже, прервать течение музыки. «Нет, я не в силах возненавидеть Вивиану», — думала она, и вся ее ярость растаяла, превратилась в скорбь столь великую, что в какое-то мгновение Моргейна и впрямь едва не расплакалась в голос. О себе, о том, как она безвозвратно переменилась, о Вивиане, что некогда была столь прекрасна — истинное воплощение Богини! — а теперь ближе к Старухе Смерти, и от осознания того, что и она тоже, подобно Вивиане, спустя безжалостные годы, однажды явится каргой; и еще оплакивала она тот день, когда взобралась на Холм с Ланселетом и лежала там под солнцем, изнывая и мечтая о его прикосновениях, даже не представляя себе со всей отчетливостью, чего хочет; и еще оплакивала она то неуловимое нечто, что ушло от нее навсегда. Не только девственность, но доверие и убежденность, которых ей вовеки не изведать вновь. Моргейна знала: Вивиана тоже беззвучно плачет под покрывалом.
