Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара
— Ваора твоя родственница? — спросил я.
— Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было — все дружки дяди Огила, — а для самого столб стоял с железным ошейником.
— Прости, Суил.
— Да чего там! Тебе-то откуда знать!
— А Огил тоже тут жил?
— Нет, — ответила она чуть оживившись. — В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт.
Сказала — и опять омрачилась.
Переулок вытек в улицу — широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой — упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними.
Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель — смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной.
Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки.
В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет — но только на первый взгляд.
Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками.
Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…
Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов.
Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица — её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск.
Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять:
— Как солнце одно, так и бог один. Солнце — око божие, чти его, сынок.
Я, конечно, тут же спросил:
— Мам, а бог — одноглазый?
Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась.
— Чего надо? — спросил нас угрюмый старик.
— Нам бы господину купеческого старшину, — сказала Суил.
— Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать!
— Коль так, передай господину, — Суил вытащила откуда-то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул — и спесь как рукою сняло.
— Сразу что не сказали, почтённые? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст!
Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, лёгкий в движениях, немолодой человек — но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата.
— Счастлив видеть вас, досточтимые господа! Бог воздаст вам за доброту!
— И вас пусть минуют лихие дни, — степенно сказала Суил. Очень сдержанная и деловитая она была, словно оставила сама себя за порогом и мгновенно стала кем-то другим.
— Вести идут так долго, — грустно сказал хозяин. — А благополучен ли он ныне?
— Да, — спокойно сказала Суил, — и путник мой то вам подтвердит, он видел сына вашего совсем недавно.
— Это правда, биил?..
— Бэрсар, — сказал я необдуманно и пожалел — отец мой весьма гордился двадцатью поколениями нашего рода.
— Я знаю Бэрсаров, — задумчиво ответил отец Равата, — но…
Ну вот, надо врать.
— Меня вы знать не могли. Ещё прадед мой покинул Квайр, чтобы поискать счастье на чужбине. — Вы хотели меня о чём-то спросить?
И тут он накинулся на меня с вопросами о Равате. Это был жестокий допрос, лишь убедившись, что я исчерпан до дна, он оставил меня в покое.
— Умоляю о прощении, биил Бэрсар! С той поры, как мор унёс всех любимых мной — жизнь моя в Равате. Надеюсь… друг его в добром здравии?
— Да, вполне.
— Господин купеческий старшина, — быстро сказала Суил, — нашего друга интересуют новости.
— Понимаю, — ответил он задумчиво. — Присядьте, господа, прошу вас. Думаю, дитя моё, — он поглядел на Суила, — вам не стоит уносить с собой письмо?
Она кивнула.
Тогда запоминайте. Вчера я получил письмо от гона Сибла Эрафа, секретаря главнокомандующего. — Таласар достал из потайного кармана бумажную трубку, развернул и, дальнозорко отставил руку, заскользил по письму глазами.
— Так… Мгм… Мгм… Вот. «Спешу уведомить вас, мой добрый друг, что и я, и все, о ком вы печётесь, находимся в добром здравии. Думаю, вы уже извещены о первых победах наших доблестных войск. С быстротой воистину чудесной трехдневным приступом взят Карур, твердыня доселе почитавшаяся несокрушимой. В сём славном деле превыше всех отличился отряд биралов неустрашимого доса Угалара, самолично руководившего штурмом. Смею сказать, немного осталось в Квайре мужей столь доблестных, ибо не доблести вознаграждаются в наши печальные дни.
К великому прискорбию столь великолепный в столице кор Алнаб в лесах лагарских вдруг утратил свои воинские дарования. Первые победы он отметил многодневным празднеством, в коем вынудил участвовать почти всех офицеров. В то время, как они предавались веселию, армия, лишённая руководства и испытавшая нужду в самом насущном, занялась грабежом и насилием, доводя жителей окрестных селений до отчаяния и побуждая их к сопротивлению. Когда же кору Алнабу было угодно вспомнить о деле, оказалось, что лагарцы успели изрыть и испортить Большой Торговый путь, сделав его непроходимым для повозок и конницы. Остальное довершили дожди, и наступление, столь блистательное начатое, захлебнулось. Увы, лагарцы не потеряли времени, дарованного им кором Алнабом! Лазутчики доносят, что в столице их уже собрано двенадцатитысячное войско под командованием прославленного на суше и на море тавела Тубара. В нашем же лагере, как ни прискорбно, нет единомыслия. Кор Алнаб отверг план досов Крира и Угалара, намеревавшихся с полками тарсов и биралов совершить тайный поход через леса в срединные области Лагара. Предлогом послужило опасение потерять в сём отчаянном предприятии цвет квайрской конницы, истинною причиною, каковую кор Алнаб был вынужден отклонить, благоразумный же дос Крир отправил гонца к государю.
