Черльз Стросс - Семейное дело
— Почему двум радикалам, участникам антивоенных протестов и тому подобной чепухи, один из которых к тому же — проживающий здесь иностранец, позволили удочерить ребенка?.. — Мириам покачала головой и усмехнулась. — Уж не думали ли они, что я заставлю вас попритихнуть и остепениться?
— Возможно, возможно. Но не припомню, чтобы в агентстве по усыновлению нас расспрашивали о политике… В те дни взять ребенка в семью было гораздо легче. Нас не расспрашивали подробно о нашем прошлом, только спросили, женаты ли мы. И газетные вырезки мы в то время не хранили. Моррис купил, их гораздо позже, для архива.
— Ну хорошо. — Мириам переложила вырезки, накрыла коробку крышкой и теперь пристально разглядывала ее. — Давняя история.
— Знаешь, если бы ты захотела расследовать ее… — Айрис вновь устремила на нее острый и твердый как алмаз взгляд — проницательный «дознавательский» взгляд, который тщетно пыталась выработать у себя Мириам для интервью с «трудными» объектами, — уверена, журналист с твоим опытом сделал бы это лучше, чем тупой полицейский, выполняющий рутинную работу. Как тебе кажется?
— Мне кажется, я должна сделать совсем другое: помочь своей настоящей матери, чтобы ее задумки не свели ее с ума раньше, чем она поправится, — не задумываясь ответила Мириам. — Есть более неотложные, более близкие тебе вещи: не остыл ли чай и есть ли на кухне свежие булочки. Почему бы нам не отложить копание в мертвом прошлом до лучших времен?
Розовые домашние тапочки
Мириам медленно ехала обратно. В смятении она старалась кивать в такт мерному движению дворников по стеклу. Дорога, как всегда, была отвратительной, но гадости ей в голову больше не лезли.
Наконец она остановилась на привычном месте и чуть сутулясь, словно защищаясь от непогоды, пробежала к входной двери своего дома. Как обычно, ее ключи все перепутались между собой. И почему это всегда случается именно когда я спешу? Войдя, Мириам вытряхнулась из плаща и жакета — примерно так новорожденная моль выбиралась бы из промокшего кокона, — повесила их на вешалку, пристроила сумочку и чуть намокшую коробку на старый телефонный столик, нагнулась, чтобы расстегнуть тесные сапоги и освободить ноги от напряжения и скованности, потом, напялив разношенные розовые тапочки, с наслаждением пошевелила пальцами и заметила, что лампочка автоответчика мигает.
— Для вас есть новые сообщения, — нараспев сообщила она себе, с легким оттенком нездорового облегчения оттого, что оказалась дома. — К черту. — И Мириам отправилась на кухню к кофеварке, а затем понесла полную кружку кофе в «берлогу» — маленький рабочий кабинет.
«Берлога» в этом пригородном доме когда-то была столовой — прямоугольное пространство, связанное аркой с гостиной, а «раздаточным» окном — с кухней. Теперь эта комната превратилась в небольшой кабинет, где вдоль двух стен выстроились книжные шкафы, а к третьей примыкал массивный обшарпанный стол. Четвертая стена, с рядом высоких, начинавшихся от пола окон, выходила на плоскую крышу с тыльной части здания. Дождь оставлял на стеклах извилистые, медленно ползущие следы, выбивал брызги из почти заполненных водой керамических горшков, стоявших снаружи. Мириам водрузила кружку на груду хлама на столе и нахмурилась, изучая результат.
— Да, бардак, и никаких сомнений, — озадаченно произнесла она вслух. — И как, черт возьми, тебе удается накапливать столько мусора?
— Это плохо, — сказала она своему столу. — Слышишь? — Бесчисленное количество рукописей и документов и множество валяющихся тут и там всяких гаджетов, упорно не желающих лежать на своих местах, занимали весь стол, и Мириам пришлось самой броситься в наступление: сортировать и раскладывать письма в пачки, разбирать почту и выбрасывать макулатуру, отыскивать квитанции и расписки и собирать счета. За неполных девять месяцев стол буквально утонул в мелочах, и уборка стала приятным занятием, отвлекавшим от раздумий о случившемся на работе. Только когда вся поверхность стола оказалась открыта (она воспользовалась еще и средством для чистки, чтобы убрать кофейные «кольца»), Мириам взялась за электронную почту. Это затянулось надолго, и к тому времени, как она проверила все сообщения в своем почтовом ящике, дождь, стучавший по окнам, падал с уже потемневшего ночного неба.
Наведя порядок и здесь, Мириам придумала еще кое-что.
— Разобрать документы. Гм-м. — Она принесла из холла розовую с зеленым обувную коробку. Поморщившись, вытряхнула ее содержимое на стол. Бумаги тут же рассыпались по всей поверхности стола, а что-то с шумом соскользнуло на пол.
Это был бумажный пакет с чем-то твердым внутри. Мириам некоторое время шарила по полу, затем выпрямилась и торжествующе положила содержащий неизвестно что пакет рядом с кучей пожелтевших газетных вырезок, блеклых фотокопий и пожелтевших документов. Один из них, тот, что она сейчас изучала, походил на свидетельство о рождении… Нет, скорее та его разновидность, которую выдают вместо собственно свидетельства, когда многие подробности неизвестны. Младенец без имени, возраст приблизительно шесть недель, вес так себе, глаза зеленые, пол женский, родители неизвестны… С минуту Мириам не покидало ощущение, что она разглядывает бумагу через длинный-длинный туннель.
Не обращая внимания на то-что-стукнуло, свалившись на пол, Мириам пробежала глазами бумаги и разложила их на две стопки: вырезки из газет и официальные документы. Вырезки были по большей части фотокопиями, они излагали простую — хотя и загадочную — историю, знакомую ей лет с четырех. Убийство в парке. Молодая женщина — скорее всего, хиппи или, может быть, цыганка, судя по ее странному наряду, — найдена мертвой на краю лесного массива. Причиной смерти значилась значительная потеря крови, вызванная глубокой раной на спине и левом плече, нанесенной холодным оружием — возможно, мачете. Что тоже было достаточно необычно. И еще более необычным этот случай делало присутствие шестинедельного младенца, плакавшего неподалеку. Пожилой человек, гулявший с собакой, вызвал полицию. Это была сенсация дня.
Мириам знала, что окончание этой истории покоилось где-то в ласковых, успокаивающих руках Айрис и Морриса Бекштейнов. Сама она сделала все возможное, чтобы вычеркнуть из своей жизни недописанный кровавый финал. Она не хотела быть чьим-то еще ребенком (у нее превосходные, добрые родители, которых она считала родными) и отвергала расхожее мнение, что кровные узы связывают крепче, чем шоры воспитания. История Айрис учила другому: единственное дитя Холокоста, получившее после войны приют в непритязательном английском городке, в двадцать лет она эмигрировала и никогда не оглядывалась на прошлое, после того как встретила Морриса и вышла за него замуж.
