Робин Мак-Кинли - Красавица
Дом был уютным и крепким и, когда мы ступили на крыльцо, даже показался обжитым.
Мелинда вошла первая, размашистыми шагами, а мы стояли, осматриваясь и глядя друг на друга; она открыла окна, бормоча что-то про себя. Высунув голову в окно второго этажа, женщина крикнула:
– Привет! Заходите! Все не так уж плохо!
А потом снова исчезла.
Она была права. Дом был добротно построен и выстоял два года без жильцов, всего лишь приобретя пару сквозняков от покоробленных подоконников и переднюю дверь, которая слегка покосилась и застревала, если ее полностью закрыть. Дом был в форме длинного прямоугольника, на первом этаже стена разделяла комнату на два отдельных идеальных квадрата; кухня была в задней части, а гостиная, с центральной печью, от которой отходили два камина в квадратные комнаты – в передней части дома.
Наверху был зал, почти в половину длины домика – и до печи, по обеим сторонам которой были спальни – каждая с отдельным небольшим камином. Вверх по лестнице, через проход, можно было выйти через дверь на чердак, прямо под крышей. С одной стороны находилась труба от печи; стена разделяла чердак на две половины. Крыша расходилась над ними, так что комнаты казались почти треугольными. Жэр, как самый высокий из нас, мог выпрямиться в полный рост, только встав на предпоследнюю ступень лестницы, ведущей наверх.
Все вокруг было кристально чистым: ни следа паутины, а полы двух этажей были начищены до блеска. Мелинда улыбнулась в ответ на наши роскошные комплименты и сказала, что передаст их Молли, которая выполнила большую часть работы и которой все еще нравятся подобные восторги. Мы посмеялись и спустились вниз, чувствуя, что обрели в ее лице доброго друга.
Отец настоял на том, чтобы мы сразу же распаковали вещи и остались спать в новом доме.
– Мы благодарим вас, моя дорогая, – сказал он Мелинде, которая покраснела, – но мы так долго спали на земле, что наши матрасы на ровном деревянном полу будут просто королевским удобством.
Но мы согласились придти на ужин в Грифон.
– Тогда к вам сюда не нагрянут посетители, желающие поглазеть на вас, – сказала Мелинда. – И не помешают вам заниматься необходимыми делами.
Мы также решили оставить лошадей в конюшне Грифона, пока Отец и Жэр не починят нашу.
– А вот для пони этой молодой леди, – заметила тетя Жэра, окидывая вгзлядом Великодушного, – необходим отдельный сарай. Конь понравится здешним деткам. Он огромен, как те лошади из историй, что рассказывают им матери.
Она погладила его, отказалась от того, чтобы ее отвезли обратно, и пошла пешком.
– Надо бы мне добавить еще воды в рагу, – улыбнулась она, – чтобы хватило на всех гостей.
Дафну и Рейчел сняли с "пони этой молодой леди" и они засеменили прочь, следуя за матерью.
Нам повезло, потому что всем жителям города нравились люди, которые были по нраву Мелинде, и все заранее полюбили нового кузнеца. Мелинда рассказала, что разговоры о том, что не хватает кузнеца, велись у камина в Красном Грифоне уже два года, и она клялась, что если услышит слова "Ах, все, что нам нужно – это отличный кузнец" еще разок, то сбросит на говорящего бочку с пивом.
Жэр снова открыл кузницу – кузнечные мехи починил, печь для производства угля заделал так, чтобы была воздухонепроницаема, и приготовил инструменты – через неделю после нашего приезда, пока мы, девушки, проветривали постельное белье, штопали носки и изучали хитрое строение кухонных плит. Отец проводил день в конюшне, измеряя, посвистывая, и снова измеряя; через три недели лошади были в стойлах, а Отец строил им загон, расширяя над ними сеновал и подумывая о курятнике. Мелинда предложила нам несколько несушек.
Дочери же его не так уж преуспевали, в особенности сначала: мы осознали, насколько были избалованы и как непривычны к жизни без слуг. Искусство драить полы было не особенно изящным, но оно должно было быть выучено. Я, с самого начала более выносливая, сразу же заработала мозоли; нежная кожа моих сестер покрылась волдырями, а жесткая ткань нашей новой рабочей одежды сильно натирала.
Мы не обсуждали эти трудности, лишь делились намеками о том, как облегчить задачи, которые мы выучили тяжелым путем; и потихоньку, пока проходили недели, наши штопки становились более аккуратными, а запеканки – менее жесткими.
Сначала мы каждую ночь ложились в постель, умирая от усталости; но со временем закалились и с возрастающей силой и умениями пришло хорошее настроение. Мелинда, которая никогда не переставала болтать, все подмечала, и, помимо всего прочего, в своей беззаботной болтовне, словно невзначай, давала много полезных советов, которым мы, благодарные ей за это, использовали.
Наша первая зима была легкой, говорили нам местные, и мы благодарили небеса, хотя нам та зима показалась весьма трудной. Мы никогда не видели больше нескольких дюймов снега на земле за раз, не говоря уж о нескольких неделях. Великодушный отрастил себе зимний подшерсток, плотный, как персидский ковер, а длинные белые космы, появившиеся ниже колен, покрывали его ноги; его короткие заостренные уши полностью исчезли под его серой гривой. Он теперь был один в конюшне, вместе с курицами, с тех пор как Том приехал осенью, как обещал, забрал двух своих лошадей и фургон, поздравив нас с нашими успехами.
Ко времени приезда и отъезда Тома, я уже приучила Великодушного к упряжи; и кажется, я больше переживала за потерю его положения, чем он сам, потому что конь обладал покладистым характером. Как выяснилось, ему не потребовалось много дрессировки: Жэр обменял починенный плуг на подержанную упряжь, которую отделали и растянули, чтобы она подошла коню; я одела ее на него, приказала двигаться вперед, и он пошел. Конь сразу же, инстинктивно, почувствовал разницу между силой и балансом в том, как тянуть вес, а не везти его на себе. Отец сделал небольшую повозку, а Жэр укрепил ее железными пластинами, добавил веревок и цепей, чтобы можно было таскать большие бревна. У коня на темном пятнистом подшерстке появились белые отметины от хомута по бокам; но, возможно, Том Блэк был прав, потому как конь, казалось, не страдал от того, что он не возит самого Короля.
Даже канарейка пережила зиму здоровая и счастливая. Она была полезной птахой, потому что являлась для нас с Грейс и Хоуп неким существом, которое было слабее и о котором мы могли позаботиться; и птичка пела так, словно ценила нашу заботу.
У нас не было времени придумать имя для птички до того, как мы покинули город. Это случилось только через несколько недель после того, как мы въехали в новый дом: Хоуп, наливая воду канарейке однажды утром, внезапно подняла взгляд и воскликнула:
