Кэтрин Куртц - Легенды Дерини
Ветер в кронах затих, обдавая две застывшие фигуры лишь слабыми ласковыми порывами. Боль исчезла из сердца Джорема, подобно облачку, уносимому ураганом. Она вновь поцеловала его в губы и погладила по щеке.
— Ты знаешь меня, Джорем?
— Ты — краса мира, — промолвил он, любуясь игрой тени и света на ее лице, на лбу, в ее глазах. Он погружался в них, словно в глубину бесчисленных столетий.
— Джорем, — пожурила она с улыбкой. — И ты совсем не удивлен, что встретил меня вот так, в этот день, в этом месте… хотя, возможно, ты этого и совершенно не заслуживаешь. Ну, не надо так смотреть на меня… Ведь Мать — это нечто большее, чем ее Сын, точно так же, как и в моих деяниях — не одна лишь только праведность.
Несмотря на головокружительную легкость, которую он ощущал во всем теле, Джорем попытался нахмуриться, но это было слишком трудно.
— Боюсь, я толком не понимаю, о чем ты ведешь речь. — Он улыбнулся ее серьезности и поднес нежную ладонь к своим губам. Она встретилась с ним взором поверх этого поцелуя и с состраданием наблюдала за Джоремом, — в тот самый миг, как он ощутил глубокую рану на ее запястье.
В ужасе Джорем потянулся за другой рукой и уставился на точно такой же разрез, липкий от крови. Лик ее начал меняться, когда Джорем вновь поднял на нее глаза. Теперь она уже не казалась столь юной, черты не были столь изящными, а сама фигура вытянулась, ростом превзойдя Джорема. Темные глаза, темные волосы…
Мгновением прежде он отдавался ощущению всепоглощающего экстаза, и теперь плоть Джорема еще содрогалась от боли утраты, — а перед взором его возник лик более смертный, чем любой иной.
«Он не обладает внешностью или величием, притягивающим взгляды, и ничто в облике его не вызывает желания», — всплыла бессмертная строка в памяти Джорема. Для Пророка все это также не имело значения.
— Теперь, когда ты познал Меня, — промолвил этот последний незнакомец, — неужто ты и впрямь готов поверить, что я покину тебя в одиночестве?
— Я так этого страшился, — прошептал в ответ Джорем. — Но теперь страх ушел.
— А сейчас?..
Джорем вновь ощутил материнскую любовь. Ноздри его затрепетали от цветочного аромата, окутывавшего прекрасную деву. Но когда он вновь взглянул на человека, стоявшего перед ним, то увидел мужчину, чьи израненные руки до сих пор сжимал в своих.
— Господи, именно таким ты мне всего ближе.
— Тогда следуй за Мной.
И вновь Джорем взглянул на израненные руки. Они казались такими живыми и сильными. Он не нуждался в целительском даре Райса, чтобы уловить отголосок их боли, которая также была вполне реальна. Он с бесконечной нежностью прижал их к своему сердцу и затерялся во взгляде темных глаз…
…Очень медленно Джорем вновь очнулся, пришел в себя, и зрение вернулось к нему. Он опять был один, но в душе больше не чувствовал себя одиноким. Прошло еще какое-то время, пока он смог наконец восстановить дыхание: если к ментальному трансу он был привычен, то подобный экстаз оказался для него внове. Воспоминания о пережитом были подобны словам чужого языка.
Оставалось лишь уповать на то, что ткань их не слишком изотрется от того, что в будущем он станет постоянно обращаться к этим бесконечно дорогим образам. Но пока прошло еще слишком мало времени, даже для того, чтобы возносить немую благодарность. Джорем все еще пребывал в состоянии блаженного благоговения, когда на тропинке показался Райс.
— Тень дошла до указанной тобой ветки и двинулась дальше, Джорем! — окрикнул его Целитель. Лишь сейчас он как следует разглядел своего друга. — А ведь кажется, ты велел нам оставаться одетыми. По-моему, это твоя рубаха валяется под ногами? — Он бросил ее Джорему.
— Благодарю, — откликнулся тот. — Хм… на солнце меня совсем разморило…
Он поспешил одеться.
— Мы волновались за тебя, — заметил Райс, пока они вместе торопливо шли обратно по тропинке, ведущей через лес. — Очень странное происшествие…
— С Ивейн все в порядке?
— Да, разумеется. Ты когда-нибудь видел единорога?
Лишь теперь ему удалось по-настоящему привлечь внимание Джорема.
— Нет, никогда, разве что в книгах или на чьих-то гербах. А ты?
— Он подошел и опустил голову Ивейн на колени. Признаться честно, я был удивлен. — Райс замялся, прикусив в смущении нижнюю губу. — В особенности учитывая, что…
— Прошу тебя, не надо никаких исповедей. Я ведь еще не священник! — со смехом прервал его Джорем. — Хотя моего отца это могло бы успокоить.
— Нет уж, мы не станем говорить Камберу, что видели единорога, — возразил Райс. — Есть некоторые темы, которых я вообще не хотел бы при нем касаться.
Они не заметили Ивейн, сидевшую на берегу озера, до тех пор пока та сама не сбросила вуаль невидимости и не явилась перед их взором.
— Так что, ты и вправду видела единорога? — спросил ее Джорем.
Ивейн горячо закивала.
— Я так рада, что и Райс был там и может это подтвердить. Он лизнул меня в лицо.
— И обнюхал мне пальцы, — добавил Райс.
— А какой он из себя? Как лошадь или как козочка?
— Скорее похож на оленя, если не считать хвоста и гривы, — задумчиво откликнулась, Ивейн. Нагнувшись, она подняла с травы длинный серебристый волос, явно не ее собственный. Бережно намотав его на палец, получившееся колечко она сунула в мешок с травами. — А вообще, больше всего он был похож на единорога. Удивительно… Никогда не слышала, чтобы наш лес считали заколдованным.
— Думаю, они все становятся заколдованными ко дню летнего солнцестояния, — улыбнулся Райс. — Или просто когда ты приходишь сюда.
Они обменялись воздушными поцелуями. Джорем сам удивился собственному спокойствию.
— Не пора ли нам возвращаться? — поинтересовался он.
Все втроем они сели в седло. Лошадей появление единорога, похоже, ничуть не встревожило.
— Жалко только, что ты его не видел, — промолвила Ивейн. — Обидно должно быть пропустить такое приключение!
Джорем не знал пока, стоит ли рассказывать им о том, что случилось с ним самим у древнего камня. Сперва он должен как следует насладиться этими воспоминаниями в одиночестве, обдумать их и, возможно, даже попытаться молиться.
— Я хорошо отдохнул, — промолвил он наконец.
* * *Примечание автора: несмотря на то, что отец Джорем Мак-Рори, член ордена Святого Михаила, пользовался наибольшей известностью благодаря своей политической деятельности во время реставрации Халдейнов и ее кровавых последствий, его собственный орден хранит о нем совсем иные воспоминания. Михайлинцы почитают отца Джорема за любовь к Господу, которую он неоднократно выражал в общении с собратьями и с паствой. Также его перу приписывают несколько страстных проповедей, посвященных «беспредельности любви Христовой».
