Ксения Татьмянина - Связующие нити (СИ)
— Долго же ты добиралась.
Он сидел на лавочке невдалеке, и поднялся с места, как только я его заметила.
— Ты? И давно ты здесь?
— Это не важно, всё равно ты пришла только что. Давай пакет, я помогу тебе донести его наверх.
— Он не тяжёлый.
— А что там?
— Хлеб, паштет и перец. Я хотела перекусить.
— То есть дома я бы тебя сегодня вообще не дождался?
— Точно. — Мы зашли внутрь, и я взяла на вахте ключ. — Что‑то срочное?
— Решил поговорить.
— О чём.
— О том, что ты спрашивала сегодня утром.
— А, так ты успел обдумать всё, что тебе было нужно?
Я поднималась по ступенькам, не глядя на него, и продолжала диалог, буднично выполняя все действия, к которым привыкла: открыла мастерскую, положила ключ в бочонок, оставила пакет на столе, раздвинула шторы, открыла окна и ушла к раковине мыть руки. Я избегала смотреть Тристану в лицо, я даже старалась быть к нему спиной или боком, и обходить его долговязую фигуру на приличной дистанции. Мне хотелось, чтобы он не мог подмечать деталей, которые я со своими чувствами сейчас не могла скрыть.
Стоя у раковины, я бросила за спину:
— Чего ты замолчал? Расскажи, что случилось.
— Я думаю, это ты уже можешь мне рассказать обо всём.
— О чём обо всём?
— Гретт, давай поговорим честно.
— Давай. Ты первый.
Я и сама чувствовала, что мои слова звучат слишком жёстко, словно Тристан был виноват передо мной в чем‑то непростительном, а я злюсь, оттого что он тут пришёл и хочет разговора. Но объяснить ему сейчас, что мне чертовски пакостно на душе, и на то нет никаких видимых причин, я не могла. У меня ком в горле застывал, я могла лишь бросать рубленые фразы. Получалось всё ещё хуже, чем тогда, когда он приходил в мастерскую первый раз. Трис шёл мне на встречу, и его голос, в отличие от моего, звучал без тени холодности. "Давай поговорим честно" — звучало как "Давай будем такими же откровенными и близкими, как когда‑то были", но моё согласие было таким, будто я огрызнулась и захлопнулась.
Что со мной было не так? Почему?
— Хорошо, — тихо ответил Трис.
Я, опять же, обходя его по кругу, даже не прервалась, чтобы дать понять, что внимательно слушаю. Стала надевать фартук, а после секундных раздумий, полезла в подсобку и запустила руки в чан с глиной, оторвав от массы приличный кусок. Мне надо было себя чем‑то занять, мне нужно было скрыть то, что начали дрожать руки, и, если честно, ни о чём не хотела говорить откровенно сейчас, когда только отошла от утренних слёз. Возможно, моя грубость была моим щитом в эти минуты.
— Что ты будешь делать?
— Лепить… копилку.
Я села за стол, придвинула кусок клеёнки и упёрто уставилась на сдавливаемую массу, только по звуку поняв, что Трис, наконец, сдвинулся с места и стал медленно ходить по мастерской, — вдоль окон, вдоль стульев, пока не выбрал себе один и не подсел чуть ближе — на другой конец составленных парт.
— Мне всегда казалось, Гретт, что ты видишь мня насквозь. Ты даже угадывала мои чувства быстрее, чем я сам их осознавал. Ты всегда, в первый же день как это случалось, знала всё, даже если я не говорил, что встречал и увлекался кем‑то. После смерти отца ты обняла меня и заплакала, хотя я даже самому себе не признавался в том, насколько мне больно. А недавно в каморке, когда ты рисовала, от твоего взгляда мне казалось, что я лишился кожи, костей, всего тела, — осталась только сущность, которую ты видела, как на ладони. Это было ужасно…
— Да? — Я на несколько секунд перестала разминать глину.
— Что‑то мне всё же хотелось оставить в тайне.
— Поверь, ты слишком преувеличиваешь мою чуткость. Я не вижу тебя насквозь.
— Пусть. Не насквозь, но видишь. А вот в чём я должен признаться, так это в том, что я тебя не вижу совсем. Я слепой.
— Это ты тоже преувеличил.
— Я могу заметить перемены, но никогда не смогу объяснить их и понять. Я даже не могу понять, что ты сейчас чувствуешь, когда так говоришь. Столько странных вещей случалось, начиная с апреля или с конца марта, — не помню. Всё было хорошо, но потом что‑то произошло, и ты вдруг стала то грустить, то веселиться, то запираться в каморке, после того как реставрировала чьи‑то воспоминания, то пропадать и возвращаться босой и промокшей. Ты была то подавленной, то болезненно — возбуждённой. Иногда твой взгляд сиял, будто ты переродилась, а иногда был таким потухшим, будто тебя вот — вот не станет в живых. Ты забросила заказы и вдруг начала рисовать…
— Да, а ты наблюдательный…
— Я видел шифры и коды, значение которых для меня оставалось неразгаданным. И даже с… с Моникой. Я бы так и не смог понять твоих поступков, если бы хоть это ты мне не объяснила. Только теперь я думаю, что ты не объяснила мне всего до конца.
— Чего же?
Я осмелилась мельком взглянуть на него, выравнивая глиняный шар в ладони и проминая его снова, только делая вид, что я знаю, что делаю и увлечена работой.
— Ты хочешь, чтобы мы расстались?
Этот шар выпал на стол, а меня как ожгло. Теперь наоборот, я уставилась на Триса во все глаза, но не говоря ни слова.
— Ты радела за моё счастье и говорила, что ждать разрыва тебе не по душе, только потому, что на самом деле хотела быстрее расстаться. Расстаться так, что бы оба мы были счастливы с кем‑то, кого нашли, и не было бы неравновесия, или даже чувства вины… Только сегодня для меня всё встало на свои места, когда я услышал эту ключевую фразу о тебе… Ты кого‑то любишь, да, Гретт? У тебя кто‑то есть, кого ты скрываешь… но ты не должна бояться, что… мы же когда‑то договорились… и если ты хочешь уйти, — слова Тристану давались всё труднее, — ты не должна думать обо мне, со мной ничего не будет… Я не обладаю твоей проницательностью, если мне не сказать, то я сам и не догадаюсь. Поэтому, скажи мне всё как есть, сейчас…
— Кто?
— Кто?
— Кто тебе сказал… ключевую фразу?
— Пуля. Как раз тогда, когда ты ушла на обед. Она сказала это всем, призналась, что с ней ты однажды была откровенна и… она сделала это из благих побуждений.
— Пуля — дура!!! — Сколько было сил в лёгких, так я и закричала. — Она полная дура!
Меня всю трясло, — от гнева, от обиды и от слёз. Я вскочила со своего места, задыхаясь, и захлёбываясь словами:
— Это неправда! Если бы хоть кто‑то знал, что со мной было… Если бы я могла рассказать! Я уезжала искать куколку Виолы, а нашла её в Здании, я возвращала её, а потом сломался автобус… я поняла, что я ничего не могу создать, что я не художник, я не рисую… а Здание мне открыло дверь в квартиру, из которой меня зашвырнуло в прошлое, в тот автобус, и я всё забывала! Всю нашу жизнь! Геле мне душу препарировала… а этот Филипп хотел вернуть Веронику, мою маму! И если бы у него это получилось, меня бы не стало…
