Карина Демина - Невеста
Нас встретили настороженно, но без опаски. И староста, мужик солидный, особенно животом, который нависал над широким поясом, окинул Одена цепким взглядом:
— Уж не побрезгуйте, — сказал он, кланяясь. — Чем богаты, тем, как говорится... дорогому гостю.
Что ж, следовало признать, что чужая земля началась много раньше Перевала. И Оден это понял.
— Девушка со мной, — тяжелая лапа легла на плечо. — Надеюсь, проблем не будет?
— С нашими-то нет. А с вашими вы, чай, сами как-нибудь порешите.
Был ужин с горячей пшенной кашей, щедро сдобренной маслом, с молоком в высоком, праздничном кувшине, расписанном незабудками. С сыром и солониной, что достали из подпола по особому случаю. Со свежим зеленым луком, редисом и кислым молоком... староста желал угодить, но страха я в нем не чувствовала, скорее уж любопытство. Демонстрировать его открыто человек не спешил, а вот Оден расспрашивать не стеснялся. Он был непривычно дотошен и зануден.
Хотя... что я еще о нем знаю?
Ничего, если разобраться.
Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты — женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен... детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.
После ужина топили баню, на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.
Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.
Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.
Ощущение чистоты пьянило. Или не оно, но хлебный горький квас?
Главное, что мысли невеселые ушли, и стало хорошо. Просто хорошо. Я легла на лавку, собираясь передохнуть, и придремала. Сквозь сон слышала, что меня поднимают, несут, укладывают на что-то мягкое, но колючее, и укрывают.
— Родничок, — Оден рядом, и сейчас, в полусне, я могу его обнять. А он шепчет. — Даже не думай от меня сбежать.
Оден уходит еще до рассвета, оставив, правда, не плащ, но тяжелый тулуп, под которым тепло, и я просыпаюсь. Лежу, слушаю, как шелестят в стогу мыши — у них свежее гнездо в надежном месте, куда не заглядывает кошка. Где-то рядом тяжко вздыхает корова, у которой за ночь прибыло молока...
...покой.
Благодать. Но жажда ее разрушает, и я выбираюсь во двор, к колодцу, к горькой воде, забору и кошке на нем. Она, устроившись на столбике, принялась умываться, стало быть, к гостям.
Надо бы спросить у хозяев, где моя одежда, а то в этой рубашке до середины голени я чувствую себя голой.
— Ты альва? — из колючих кустов крыжовника высовывается вихрастая мальчишечья голова. — Взаправду?
— Наполовину.
— А он — собака? Хочешь? — мне протягивают горсть зеленых ягод, кислых, но все равно вкусных.
Помнится, и сама я чужие сады навещать любила.
— Пес, но так лучше не говорить.
Мальчишка выбрался из кустарника и задал вопрос, ответа на который я и сама не знала:
— А почему вы вместе?
— Так получилось...
Вдруг громко забрехали собаки, впрочем, заткнулись тут же, а мой случайный знакомец дернул за рукав:
— Прячься!
— От кого?
Ответить не успел: на пустую улицу вылетели всадники. С гиканьем, свистом, с хлыстом, что вспарывал воздух, подгоняя лошадей, и без того ошалевших. И те хрипели, били копытами, подымая облачка пыли, а я думала, что бежать — поздно.
Первый из кавалькады, на вороном кишанском жеребце, влетел во двор.
— Эй, хозяева! — его голос мог бы и покойника поднять. Но пес, молодой, породистый, счел, что этого мало. Сунув пальцы в рот, он свистнул да так, что уши заложило.
И жеребец попятился, пошел боком, но был остановлен крепкой рукой.
А всадник заметил меня.
Как-то вот неуютно сразу стало. Пес ухмыльнулся и перекинул хлыст из руки в руку, и длинный измочаленный конец его упал в песок.
— Надо же...
Хлыст шелохнулся и бросился к ногам, не пытаясь ударить, пугая.
Я не побежала.
И псу это не понравилось. Он тронул коня, заставляя подойти ближе... тесня меня к стене дома. А когда отступать мне стало некуда, резко дернул поводья, поднимая жеребца на дыбы. Передо мной мелькнуло вороное брюхо с полосой перевязи, тонкие ноги и круглые копыта с полумесяцами подков. А над самым ухом щелкнул хлыст.
— И как это понимать? — сначала я даже не узнала голос.
Оден.
Он вовремя.
Еще немного и я бы побежала, то-то было бы радости устроить травлю.
Конь опустился на все четыре ноги, и хлыст выпал из руки всадника.
— Эйо, иди сюда.
С превеликим удовольствием.
— Ты цела?
Я кивнула, но Оден не поверил. Он привлек меня к себе и обнюхал, выискивая, должно быть, запах крови. Не ранена. А слабость — это от страха пройдет.
Уже проходит.
— Переоденься, — Оден посторонился, пропуская меня в дом. — И соберись. Мы уезжаем.
Одежду мне вернули, выстиранную настолько, насколько это было возможно, еще влажную, но это мелочи. А рубашку зашили. Я одевалась так поспешно, как могла.
— Имя?
Дверь оставили приоткрытой. Люди были любопытны, я тоже.
— Трайс, господин. Это... это была просто шутка, господин.
Интересно, как далеко она могла зайти? Отчего-то мне и знать-то ответа на этот вопрос не хотелось. Руки дрожали. И ноги. Я села на лавку, пытаясь успокоить себя же: у пса не было причины убивать меня.
А страх... страх это мелочи.
— Ты командуешь?
— Нет, господин.
— Кто?
Оден не повышает голоса, но в этом нет надобности: его слушают.
— Я, господин. Тарум, хожу под гербом Серого Свинца.
— Почему не остановил?
— Так... молодой же, господин. Горячий. Он не хотел дурного. Шутил просто...
— И давно у вас здесь приняты подобные шутки?
Тарум забормотал что-то, явно оправдываясь. Скорее всего он проклинал и того парня на вороном, и собственную невезучесть, и меня заодно... дальше слушать я не стала. Вышла на крыльцо.
Уступили нам того самого кишана, вспененного, нервного, с изодранными боками. Хозяину его достался старостин толстый мерин непонятного окрасу, к седлу явно непривычный. И Оден, глянув на коня, бросил:
— Загонишь — выплатишь в тройном размере.
Никто не осмелился спорить.
Я же провела по мокрой шее жеребца, уговаривая его, что вреда не причиню. И конь поверил. Успокоился, потянулся даже, касаясь теплыми губами ладони, словно извинялся за то, что пугал.
