Карина Демина - Невеста
Она все понимает, но ни о чем не спрашивает.
Просыпается.
Складывает вещи. Идет. И терпит присутствие Оден рядом. И сегодня Эйо подобралась к Долине.
— Дорога там, — она остановилась на краю холма и уперлась руками в колени. Сумка соскользнула. Ветерок взъерошил светлые волосы, обнажая полоску загоревшей кожи на шее. — Сегодня спустимся, а завтра уже и до деревни доберемся. Здесь много деревень.
Эйо не говорит о том, что будет дальше.
Долина. Патруль, который в подобном месте просто-таки обязан быть.
Возвращение.
Дом.
Этой ночью подойти незаметно не получается.
— Перестань, пожалуйста, — она подымает край плаща, словно стену матерчатую возводит между собой и Оденом. — Я тебя не понимаю.
Оден сам себя не понимает.
Но все равно ложится рядом и, раз уж Эйо не спит, обнимает ее. В складках плаща легко найти руку, и Оден помнит ее распрекрасно, узкую ладошку и каждый палец. Мизинец чуть кривоват, а на большом ноготь ребристый, неровный, почти как те, которые у него отросли. Тоже сорвала где-то?
Ему знаком полукруглый шрам на тыльной стороне ладони. И острые косточки запястий.
А вот царапина свежая.
— Почему? — голос Эйо дрожит. Она не плакала. Не обвиняла. Не требовала объяснений. И вот теперь заговорила. — Потому что я на альву похожа?
— На королеву.
В ее волосах запутался узкий ивовый лист, еще вчера, наверное, потому что сегодня Оден не помнит, чтобы проходили мимо ивы. И осмелев, он лист вытягивает.
— Неправда. Я видела... ее портреты.
— В них мало правды.
Портреты одобрены цензурой. И на них Королева Мэб куда более живая, нежели в жизни.
— Но я... я же все равно не она! — острый локоток впивается в ребра, намеком, что стоит отодвинуться. Но Оден не готов слышать такие намеки.
— Я знаю.
Но оказывается, знать — недостаточно.
Попытаться рассказать?
Хотя бы затем, чтобы еще ненадолго задержаться рядом.
— Это ложь, что пытки можно выдержать. Некоторое время, конечно, можно. Кого-то хватает на день... на два... на три... впрочем, там скоро теряешь счет времени. Я пытался определять по палачам, у них посменная работа. Один уходит, второй — возвращается. Значит, прошло двенадцать часов. Ничтожно мало по сравнению с тем, сколько еще впереди. Второй мне нравился больше. То есть не нравился, не то слово. Но он иногда перерывы делал. И еще выпивал, а с похмелья руки не те... легко переборщить. И тогда я уходил в забытье, а это — отдых.
И все-таки Оден коснулся той смуглой полоски на шее, пусть бы и получил второй удар.
— Когда просто палачи, я еще держался, но... она умела чувствовать боль. Она появлялась, садилась и начинала отдавать распоряжения. Никогда не повышала голос, но ее слышали, даже когда я кричал. А я кричал. И плакал. И умолял прекратить. Рассказал все, что знаю... я много знал, но ей было недостаточно.
За ухом запах теплый, насыщенный.
И дрожь проходит.
— Она училась играть на мне, как на инструменте. Нажимаешь клавишу, и раздается звук... выше или ниже... ей нравилось сочинять такую музыку. Как-то я сорвал голос, и королева отпаивала меня теплым молоком. С ложечки. А при рассказывала, насколько я никому не нужен, там, дома... и что дома скоро не останется.
Луна ушла. И костер погас. Темноту нельзя назвать непроглядной, но ее достаточно, чтобы не видеть лица королевы.
— Ей инструмент не нужен был, она словами причиняла боль. Как-то делала так, что я понимал — я действительно не нужен. Ни Королю. Ни брату. Ни кому бы то ни было. У меня ничего нет. И ничего не было. Тогда я придумал себе невесту.
— Самую прекрасную девушку в мире...
— Да. Королеве это показалось забавным.
Ответом — тихий вздох.
— Эйо, я знаю, что ты — это ты... и ты мне нужна.
Сейчас. И завтра тоже. И много дальше, чем завтра.
— Но когда я вижу лицо... ее лицо, я вспоминаю все, что было. Это пройдет, но мне нужно время.
То, которое до рассвета, нельзя терять. В темноте все немного иначе, почти как прежде, только поцелуй какой-то горький получился. И Эйо отвечает не сразу.
Но отвечает.
И касается его лица, оставляя след меда и вереска.
— Нам все равно придется расстаться, — шершавый шепот, шелест даже. — Зачем себя мучить?
— Я тебя не отпущу.
Это не обещание. Это данность.
Но ночи не так и много, чтобы тратить ее на слова. И Эйо трется щекой о щеку, выдыхая:
— Глупая ты собака.
Я выбралась во двор на цыпочках.
Светало.
Лиловый воздух. Запах навоза, молока и свежего сена. Высокий забор и кошка, которая переступает со штакетины на штакетину. Низкий колодец под крышей, и ведро воды на крюке.
Пить хочется, но я, склонившись над ведром, разглядываю собственное отражение.
Лицо как лицо. Обыкновенное.
Я привыкла к нему, пусть бы и давно не видела себя в зеркале. Провожу по щеке, подбородку, трогаю губы, пытаясь понять, где Оден нашел то самое сходство с Королевой.
Ее портрет висел в лагере. И в храме. Места разные, но портрет одинаков, из тех, что дозволены к печати. Королева в церемониальном платье цвета молодой травы. Платье роскошно, а королева — прекрасна. И мне ли с нею равняться?
Но дело не в ней и не во мне.
Дело в том, что следовало уйти сразу.
Была ведь возможность, в предгорьях легко затеряться, и Лосиная грива помогла бы след скрыть. А Оден вряд ли стал бы искать. Но я осталась?
Чего ради?
В ведре ответ точно не сыщется. И я, разрушив водяное зеркало прикосновением, умылась, стряхивая остатки сна, и напилась. Вода в Долине была сладкой, с металлическим привкусом, который долго оставался на языке. Нельзя сказать, чтобы не вкусно, скорее уж непривычно.
Да и само это место... Деревня, но из богатых. Дворов всего с полсотни, однако каждый раскинулся привольно, вмещая и дом, зачастую массивный, старый, но ухоженный, и сарай, и хлев, и низенькую пристройку для птицы. Земля здесь была жирна и щедра, да и подкармливали ее ежегодные разливы, вынося сытный темный ил. И местные крестьяне паче своих дворов берегли старые каналы с рукотворными плотинами.
Здесь росло зерно, что капризная пшеница, что ячмень, и греча, и тонкий хрупкий лен, который продавали на местную мануфактуру. А на другую — овечью шерсть, благо, хватало земли и для скота.
Держали коров, лошадей...
И будто бы позабыли про то, что была война.
Нас встретили настороженно, но без опаски. И староста, мужик солидный, особенно животом, который нависал над широким поясом, окинул Одена цепким взглядом:
— Уж не побрезгуйте, — сказал он, кланяясь. — Чем богаты, тем, как говорится... дорогому гостю.
