Андрей Буторин - За краем земли и неба
– Все в порядке? – раздался его влажно причмокивающий голос.
– Пока да, – ответил Хепсу. – Далеко еще?
– Скоро посажу корабль на основу. Лучше пораньше. Немного дольше займет времени ехать по ней, чем лететь, зато безопасней.
– Почему это?
– Небо светлое. Издалека на нем не будет видно, какого цвета корабль. А летающие корабли – только у нас. Могут сбить.
– А на черной основе желтый цвет видать очень далеко! – подхватил Хепсу. – Ты молодец, Нэсэ. Я вот не догадался!
Довольный похвалой, отурк сказал:
– Глубинные звуки начинай играть сразу, как сядешь на основу. И не переставай, пока не выйдешь наружу. Помни о возможной опасности!
– Да что ты за меня так волнуешься?!
– Ты сделал для меня очень много. Ты для меня почти как я. Моя семья.
В горле у Хепсу запершило.
– Спасибо, – выдохнул он.
– Сажаю корабль. – Акмээгак опять стал невозмутимо-серьезным.
Вскоре Хепсу почувствовал толчок. На сей раз он был к нему готов и заранее подпружинил ноги, чуть согнув их в коленях.
– Начинай играть! – снова послышался голос отурка.
– Что, уже виден Тыпо?
– Еще нет, но все равно начинай! Прошу тебя!
– Ладно, ладно, – улыбнулся Хепсу и достал из широкого брючного кармана дусос. Подумал, что бы лучше сыграть. Сначала, шутки ради, в соответствии с цветом корабля, решил продудеть битловскую «Yellow submarine»[3], но все же от этой затеи отказался. Что ни говори, а не шутки шутить он сюда прибыл. Пора бы от детства отвыкать. Тем более и тело у него уже взрослое.
Хепсу подумал еще, вспоминая земные мелодии, а потом вдруг захотел сыграть что-то свое, наболевшее, рвущееся из души. Он поднес к губам дусос и заиграл.
Хепсу не сразу понял, что произошло. Сознание его невообразимо вывернулось, и все, что происходило с ним после того, как он сыграл на дусосе в серой пустоте, находясь рядом с Ачаду и Кызей, словно превратилось в полузабытый сон. Сейчас он снова находился в пустоте, только возле него не было никого. Да и самого Хепсу там тоже не было. Впрочем, как и самой пустоты. Точнее, она была, но уже не казалась серой, и находилась не вокруг, а внутри него. И оттуда, изнутри, поглотила его и растворила в себе. Он больше не был ни Хепсу, ни Димкой, зато он был теперь сразу всеми – и этими мальчишками в том числе. А еще он все знал. Все, что касалось этого огромного мира, который окутал, прошил бесконечными нитями его всеобъемлющий разум. Знал все – и не знал ничего, потому что не мог осознать, обработать, перевести в доступные ему символы хоть малую толику из той информационной бездны, хозяином которой он неожиданно стал. Ведь он еще оставался и Димкой-Хепсу, он словно стал тем кристалликом хлорида натрия, который поместили в насыщенный соляной раствор. И не в стакан, а сразу в океан. Возможно, через миллионы или миллиарды лет он бы, подпитываемый этим раствором, и вырос бы в большой кристалл, способный понять или осознать все, но так долго Хепсу ждать не мог. Ему надо было знать сейчас. И не все, а лишь то, что было необходимо ему больше всего на свете.
Узнать малое оказалось неожиданно просто. Стоило лишь подумать об этом. Так он понял, что произошло с ним сейчас. Он заиграл, находясь на основе. Усиленные аппаратурой отурка, звуки музыки, будучи сами основой мысли, мгновенно вплелись в общую ткань единого разума, вынеся на резонансном гребне сознание Хепсу как составную часть этого разума вверх, отчего он и продолжал ощущать себя в большей степени именно этим конкретным человеком. Человеком в том, «глубинном» понятии, живущим не только «здесь и сейчас». То есть, попросту говоря, Димкой и Хепсу сразу, кем он и был все последнее время.
Еще он понял, почему Акмээгак не нашел по возвращении никого из своей семьи. Просто вернулись они с отурком из серой пустоты немного позже, чем в ней оказались. По «ощущениям» единого разума – на какое-то мгновение, а по хронологии землян – на шесть с половиной лет. Причем Хепсу с «подсказки» этого разума понимал, что так и должно быть, только никак не мог осознать – почему. Он узнал, кстати, что отурки действительно переселились на «рыжую» планету. Вернее сказать: Акмээгак, ибо это и являлось самоназванием данной семьи. Знакомец же Хепсу носил конкретное имя Нэсэ – не имя даже, а нечто вроде порядкового номера. Это знание не несло в себе особенной пользы, но Хепсу невольно отметил, что наконец-то уразумел смысл двойного имени отурка.
«Хотя я ведь мог спросить об этом у него самого!» – появилась вдруг отчетливая мысль, и Хепсу удивился, что способен по-прежнему думать о пустяках. И рассердился на себя за подобное расточительство: ведь предстояло узнать действительно важные вещи, а кто знает, как долго он сможет еще общаться напрямую с общим разумом.
«Про отца! Надо скорее узнать про отца!» – мысленно закричал Хепсу. И, подчиняясь неведомым инстинктам, не осознавая, как он это делает, стал искать «ниточку» отцовского разума в необъятном вселенском клубке.
Но получилось что-то не то… Либо и впрямь сказалась неопытность Хепсу, либо он думал об отце не слишком отчетливо (да и как он смог бы это сделать, если совсем не помнил его?), только он понял вдруг, что «нащупал» мысли не отца, а… Учителя, Ачаду! Возможно, это случилось потому, что мальчик невольно воспринимал Учителя как отца – ведь тот им и был для него, по сути… Как бы то ни было, но Хепсу смотрел сейчас на мир глазами Ачаду, воспринимал его слухом, осознавал его разумом.
И видел он странную картину… Свой опостылевший детский дом! Вокруг него были, разумеется, совсем незнакомые дети, сменились столы в классе, даже цвет стен стал другим, и, тем не менее, он точно знал, что это тот самый детский дом! Но самым странным было то, что на него (на Ачаду, в самом деле) смотрели совсем другие глаза, чем те – испуганные, затравленные, злобные, – какие видел он в этом заведении раньше. Эти глаза были широко распахнуты, словно стремились вобрать в себя как можно больше прекрасного; они будто светились изнутри радостью познания, искренним счастьем и… любовью! Хепсу был так поражен этим, что не сразу понял, чему так увлеченно внимают эти незнакомые дети со странными глазами… А когда понял, обалдел окончательно! Ачаду… играл! Играл на флейте «Полонез Огиньского»! Погрузившись от изумления в мысли и воспоминания Учителя столь глубоко, что чуть было не «захлебнулся» в захлестнувшем его потоке, Хепсу «увидел» весь жизненный путь Учителя на Земле.
Он так и стал приемным (а по сути, теперь самым настоящим) сыном Людмилы Николаевны. Мама Семена и впрямь оказалась решительной женщиной и сумела защитить и отстоять мальчика. Она так же билась бы и за настоящего Димку, но теперь, когда она знала, что это ее Семен!.. Она ни за что и никому не отдала бы того, кто был смыслом ее жизни, которого она уже раз потеряла и, казалось, навсегда.
