Ольга Денисова - Одинокий путник
Лытка тяжело вздохнул:
– Лешек, ты заблуждаешься, и это самое страшное… Бог – один, других богов просто не существует.
– Давай не будем спорить об этом, ты не убедишь меня, а я – тебя. Расскажи мне лучше, что за шрам у тебя на поясе?
– Откуда ты знаешь о нем? – удивился Лытка.
– Какая разница? Расскажешь?
– В юности меня мучила похоть, теперь это прошло, – улыбнулся он, – я победил свою плоть, как это когда-то сделал Симеон-столпник. Я лучше о нем тебе расскажу, он был настоящим подвижником. Кроме того, что в юности он, обуздывая страсть, обвязывался веревкой, которая впивалась в его тело до крови, он тридцать лет стоял на столбе, представляешь? Тридцать лет – стоя!
– Как? Вот так тридцать лет и не слезал со столба?
– Конечно! И люди видели его подвиг, и многие последовали его примеру!
– Нет, Лытка, ты что-то путаешь… А как он спал?
– Стоя. Как же еще.
– Ну, предположим. А как же он мылся?
– Он не мылся, даже схимники не моются, это же часть подвига.
– Да? Интересно… А как он добывал еду?
– Добрые люди давали ему хлеб и воду.
– Послушай, Лытка, объясни мне – а для чего он это делал?
– В смысле?
– Ну для чего он стоял на столбе? Что в этом полезного?
– Он усмирял свою плоть, и мысли его устремлялись к Богу.
– А для людей, для других людей, в чем для них польза?
– Он вдохновлял их своим подвижничеством, я же говорил.
– И они вслед за ним залезали на столбы и стояли там по многу лет?
– Ну да…
Лешек расхохотался. Он хохотал долго, смахивая слезы с глаз и хлопая себя по коленкам, и Лытка, слегка обиженный за своего любимого святого, все равно радовался – Лешек смеялся в первый раз с тех пор, как вернулся в обитель. И, хотя смех добродетелью не считался, Лешеку Лытка прощал все.
Это было в четверг, и Лытка с ужасом ждал пятницы – даже Страсти Христовы меркли для него, когда он думал, что Лешека завтра высекут вместе со всеми послушниками. Он впервые решил, что это правило стоило бы отменить, или хотя бы сделать в нем исключения. Лешек и так много страдал. Лытка долго подбирал слова, прежде чем предупредить его об этом, и все равно, как и ожидал, напугал его и обидел.
Лицо Лешека стала удивленным и испуганным, и он шепотом спросил:
– Как? За что?
– В память о Страстях Христовых, для смирения гордыни и умерщвления плоти.
– Лытка, я не понял… Ты что, серьезно? Каждую пятницу секут всех послушников? Просто так?
– Лешек, я поговорю с твоим духовником, хочешь? Тебя освободят от наказания, ты еще… ты еще не вполне оправился после…
– Я уже вполне оправился, – жестко сказал Лешек и встал, – я просто не понимаю, за что? Почему?
– За грехи.
– Какие грехи? В чем конкретно состоит моя вина?
– Мы все грешим понемногу, и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами…
– У меня нет никаких дурных помыслов!
– Это гордыня, Лешек… Ну хочешь, я поговорю с твоим духовником?
– Нет, не хочу. Лытка, это мерзость, как ты не понимаешь? Это мерзость для всех, а не только для меня!
– Ты просто боишься боли, ты всегда боялся, я же помню, – ласково улыбнулся Лытка.
– Ничего я не боюсь, – фыркнул Лешек, и вышел из спальни, хлопнув дверью.
Лытка нашел его через полчаса сидящим у забора кузнецы, в снегу, закутанного в тонкий плащ.
– Ты замерзнешь, – сказал он, и увидел на глазах друга слезы, – Лешек, ну что ты… Пойдем в спальню! Неужели для тебя это так страшно?
Лешек покачал головой.
– Колдун… Он… Он хотя бы за что-то… И все равно – бесполезно. И все из-за меня. Он меня пожалел, понимаешь? Он книги позволил сжечь, а меня пожалел…
Лытка ничего не понял в его бормотании, но сел рядом и положил руку ему на плечо.
– Знаешь, я всегда думаю о Христе, о том, что его страдание не идет ни в какое сравнение с моим. Ты не бойся, это не страшно.
– Я ничего не боюсь, Лытка! Мне просто обидно. Ни за что, просто так! Чтобы я не очень гордился, правильно? Как это мелко, и унизительно, и гаденько…
– Я понимаю, это из-за Дамиана, из-за того, что он чуть не убил тебя тогда…
– Да нет же! – крикнул Лешек, – нет! Не из-за этого! Как ты не можешь понять, что это – противоестественно! Это… это не по-человечески! Все здесь – не по-человечески! Я уйду, Лытка. Дождусь лета, и уйду…
– Лешек… – Лытка обмер, – ну что ты… Почему?
– Если бы ты знал, как я был счастлив, Лытка… Если бы ты только знал… Колдун… – он недоговорил, борясь со слезами, – я не могу здесь. Мне… душно.
* * *В первые недели в обители боль не отпускала Лешека ни на секунду. Она была такой невыносимой, что он не мог даже расплакаться – ему казалось, что если он позволит ей выйти наружу, то она его убьет. Боль мешалась с кошмаром, самым страшным его ночным кошмаром – просыпаясь на тонком соломенном матрасике, кишевшем насекомыми, Лешек с замиранием сердца ждал, когда же, наконец, его разбудит колдун, и он обнаружит, что лежит на мягкой кровати под теплым одеялом. Колдун всегда чувствовал, что Лешеку снится монастырь, он всегда будил его и сидел с ним рядом!
Пусть это окажется кошмарным сном, пусть колдун разбудит его! Пусть не в их теплом доме, пусть в шалаше среди леса – но пусть колдун будет жив! Пусть Дамиан передумает его убивать, пусть оставит умирать на снегу, и тогда Лешек его вылечит! В мыслях он выбирал для колдуна самые лучшие и редкие травы, он даже знал, где возьмет их среди зимы, и как сделает из них настои и отвары. Он продумал все до мелочей – и как спрячет колдуна в лесу, как сложит шалаш, и где найдет посуду, и сколько для этого понадобится времени. Он порвет свою рубаху на бинты, он будет перевязывать его каждые два часа, и поить водой, и держать его голову у себя на коленях, как делал сам колдун, когда Лешек болел. И если колдун потом не сможет ходить, Лешек придумает что-нибудь, он будет носить его, и сажать на коня, и помогать ему во всем! Пусть только он будет жив!
Если бы колдун остался жив, Лешек бы украл кристалл у Дамиана, и вернулся, и тогда бы вообще не нужно было строить шалаш – они бы ушли на Онегу, вдвоем, к Малуше и матушке, и построили бы там дом. И колдун снова написал бы свою книгу, они бы вместе переписали еще множество книг!
Лешек тысячу раз мысленно прошел путь из Пустыни к дому колдуна, тысячу раз представил, как кристалл залечивает его раны на груди и на ногах, и придумал тысячи слов, которые не успел сказать колдуну, и которые, несомненно, сказал бы, пока они добирались до Онеги: они ведь всегда говорили дорогой.
Спальня послушников на двадцать человек была стылой и душной. Маленькие окна, затянутые слюдой, днем пропускали мало света, зато ночью сквозь них сочился мороз. Топили в доме послушников через день, утром, и к вечеру второго дня в спальне изо рта шел пар, а за ночь бревна покрывались инеем.
