Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)
Сёрен прижала рубашку на ходуном ходящей груди, всхлипнула:
— Ой, ли-ишенько!
— Раздевайся.
— Что?
Сашка без долгих уговоров (Сёрен пискнуть не успела) стянул с нее, как с куклы, чулки, синюю юбку, лиф и платок с головы. Двумя щелчками огромных ножниц, по непонятной надобности хранимых на чердаке, откромсал косы, и толкнул Сёрен под опрокинутое дубовое корыто, такое тяжелое, что сама бы она его не подняла:
— Мышкой сиди! Где второй башмак? А…
Второй Андрей по их просьбе положил в сундук в горнице Сёрен: надеялись позже заказать ему пару. Башмак надо было уничтожить.
Сёрен, глотая слезы, замерла под корытом. Она верила Сашке безоглядно, только кос было люто жаль. Сашка же с охапкой одежды в руках сбежал с чердака. Прежде, чем нырнуть в девичью клетушку, осторожно выглянул из-за балясин. Внизу Юрий препирался с магистратом, рядом, отложив протазаны, переминались стражники в клепаных кожанках, уныло сопели и отирали пот с покрасневших лиц.
— Ну и что! — рычал Юрий. — Что ты мне гадостью этой в нос тычешь? Она ж не голь перекатная — такое носить. И ножкой деликатна, из такого выпадет. Да и замужем уже.
— Зови! — топнул магистрат, и одинокий глаз его стал наливаться нехорошей краснотой. — И всех девок ваших зови, з-знаменщик!
Сопя, не дожидаясь приглашения, бухнулся он на скамью у стены, держа башмак на коленях.
— Спятили! — фыркала, полыхая гневом, Сольвега, бросившая плиту. — У вас приказ, а у меня жаркое! Охломоны.
— Баба! Язык подвяжи, — посоветовал стражник. — И задом шевели, не подгорит тогда.
Сольвега увернулась от шлепка; отмахнув алый подол, сунула затянутую в полосатый чулок ногу в предложенную к примерке обувь. Магистрат засопел, закатывая глаз, стражники изошли слюной, переглатывая и облизываясь.
— Зенки уберите, пока не вылезли, — Сольвега пробовала натянуть на пятку тесный для нее ремешок.
— Чулок сыми.
— Разбежался, охальник! Какая приличная девушка без чулок ходит!
— Хм, — барсучина-магистрат подрал щеку: в словах Сольвеги был резон. — Где девки еще?
— Хозяйка наверху, недужится ей. А Сёрен на торг…
— Здесь я!
Сольвега закусила белое колечко волос, выпавшее из косы, глаза у нее всползли на лоб — но и только. По лестнице спускался Сашка: но в каком виде! «Грудь» распирала девичью сорочку с завязками под горлом, синяя юбка болталась вокруг мосластых ног, из-под нее выглядывали полосатые, как у Сольвеги, самовязаные чулки, а туфли на деревянной подошве звучно клацали о ступеньки. Ярко-желтый платок был спущен до бровей, вдоль щек свисали две черные косы.
— А, так ты дрыхла! — рявкнула Сольвега, молясь, чтобы никто из домочадцев, появившись, не выдал изумления. — Иди, давай! Тут честь нашему дому предложена! Башмак подойдет — бургомистершей станешь.
Магистрат сыкнул, но разочаровывать не стал. Сашка доковылял донизу и сел на ступеньку, вытянув ногу. Стражники засуетились, но, при всем старании, башмачок оказался мал.
Магистрат засопел:
— Давайте… шемаханку вашу. А вы, оглоеды, дом обыщите сверху донизу.
Стражники подхватили протазаны и неохотно повлеклись по лестнице. Сольвега с ключами у пояса пошла с ними. Навстречу спускалась государыня под руку с Юрием. Сольвега мигала им так яростно, что заслезился глаз.
Государыня одета была в мягкое и просторное домашнее платье, из-под шитой бисером по шемаханской моде шапочки падали перевитые канителью черные косы. Глаза она держала опущенными, мелко семенила ножками в туфельках из мягчайшей кожи и на грубый башмак посмотрела брезгливо. Было в ней что-то такое, отчего магистрат поднялся на квелые ножки и головку приспустил. И стал тереть глаз — будто вынули из него соринку, к которой успел притерпеться. Юрий же, мельком взглянув на Сашку, подавив приступ неуместного смеха, кинулся вытирать башмак шелковым платочком. Но все равно жене Ястреба тот оказался чересчур велик.
— Еще девки есть? — спросил магистрат уныло.
Знаменщик обдал его ледяным взглядом.
— Девки — в Веселой слободе.
Магистрат вытер обильный пот, помахал ладонью в ворот распахнутой рубахи:
— Да знаю, знаю, в почтенном доме… Собачья жизнь у меня. Умаялся, не взыщите…
Объявилась с бутылью вина и чашкой Сольвега. За нею шли подозрительно раскрасневшиеся стражники.
— Пусто, господарь, — стараясь не дышать в сторону начальства, доложили они.
Магистрат опрокинул чашку, крякнул, довольно обтер губы:
— Да уж вижу. Пошли.
Двери хлопнули. Сольвега выглянула в глазок, убедилась, что вся компания переместилась к соседям: стражники, магистрат, цепь верховых и скрипящий возок, несколько встревоженных мужчин и голосящих женщин, — и накинулась на Сашку:
— Что за лицедейство? Ты в тряпках Сёрен. Она сама — под корытом.
— Учуяла? — Сашка стянул платок, косы тоже упали. Был парень бледен до синевы.
— Дурное дело нехитрое. Ревет под корытом. Хорошо, что эти олухи больше меня глазами ели да выпить не дураки. А чего вы суетились вообще?
Сашка потупился. Пробормотал:
— Да Сёрен испугалась. Что башмак впору окажется и замуж за бургомистра идти. И как тогда Лэти?
Юрий присвистнул. Государыня перевела глаза с одного на другого.
— Тьфу, беда большая! Невест этих, считай, десяток по дворам набрался. Иди, выпусти дуру, — сказала Сольвега знаменщику. — Как в таком корыте стирали? Неподъемное.
Подпела кулаком щеку:
— Ох, крутил хвостом магистрат. При чем тут свадьба, когда и молодух хватают? Пойду к соседкам сбегаю. Бабы знают…
Но в этот раз они знали не больше самой Сольвеги.
48
Глашатай выглядел нелепо и сонно: то и дело чесался, поддергивал штаны, тер небритые щеки и красные глаза. Ежился, пробуя плотнее завернуться в гербовый кафтан: тот был хоть и шерстяной, но без рукавов, а солнце не успело взойти. Хорошо еще, что туман поднялся с городских улиц и синей пряжей уполз куда-то в сторону Переемного поля.
В руках глашатай держал охрипший по утреннему времени рожок и берестяную грамотку, но столько раз уже повторил за это утро написанное в ней, что драл глотку наизусть. Потом такие же грамотки развесят на углах всех крупных улиц, на торжище, общинных амбарах и вестовом столбе перед ратушей.
— Именем и по повелению… отцов-радетелей Кромы… возглашается!!
Поелику зломысники противу стольного града и правителей его не сознаются добровольно, все девки, чьей ноге подошел оставленный на месте убийства башмак, объявляются ведьмами и по обычаю вольной Кромы и Берега с дозволения Пыльных стражей будут утоплены в болоте. Том, что на месте ведьмачьего озера и таковой же рощи, около развалин!! Казнь состоится нынче на восходе!! Слушайте, кромяне!!..
