Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
— Значит, тебе требуется форма, которая была бы лучше всех остальных? Но ведь всякая вещь нужна в свое время и не нужна в другое, всякая пригодна к одному делу и не пригодна к другому. Как тут выбрать? Разве что у тебя самого есть какие-то предпочтения?
— Я хотел бы быть всем… К сожалению, у меня нет и не может быть предпочтений.
— Что ж, не буду тебя обнадеживать заранее, но мы постараемся что-нибудь придумать насчет третьего пути. А пока ты можешь дать обещание, как собирался.
— Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Клянусь, ваше доверие не будет обмануто. Даю слово, что не укушу ни одного уха под крышей вашего дома и не покину его, если на то не будет вашей воли.
— Отлично. Вереда, дай мне, пожалуйста, тетрадь.
Он стал перелистывать заметки де Косье, отыскивая формулу разрушения чар.
— Я согласен с тем, что доверие честнее и благороднее подозрительности, — сказал Персефоний. — Но все-таки история Ухокусая не согласуется с рассказом Свинтудоева. Кто-то из них лжет. На каком основании вы делаете выбор? Неужели только на том, что призрак брадобрея безумен? Но как можно судить, не безумен ли Ухокусай?
— Тут как раз все просто, — продолжая листать тетрадь, ответил Сударый. — Странно, нигде не вижу обратного заклинания… Так вот, все просто: рассказ призрака Свинтудоева согласуется с рассказом де Косье, а де Косье солгал. Я был в библиотеке и выяснил, какие книги и в каком порядке он читал в то время. Конечно, был какой-то источник, еще раньше давший ему нужное направление. Но потом, после первого визита Свинтудоева, де Косье еще потребовалась неделя, чтобы основательно изучить вопрос и подготовиться к захвату предметного призрака… Да, к захвату, — рассеянно повторил он, шурша страницами, а потом захлопнул тетрадь. — Здесь не написано, как снимать уловляющие чары. Видимо, когда де Косье делал эти записи, у него и в мыслях не было освобождать Ухокусая. Над этим он задумался совсем недавно, когда решил, что предметный призрак ему больше не нужен. А может, его просто разозлили неудачи в попытках превзойти успех «Истории одной дуэли», и ему пришло в голову, что будет забавно проучить сопляка-конкурента…
— Если мне дозволено будет сказать, то вам совсем не нужно тревожиться из-за отсутствия обратного заклинания, — сказал Ухокусай. — Я ничуть не возражаю против того, чтобы быть частично зачарованным. Это ограничивает мою свободу и не позволяет удаляться от бутыли. Значит, я не смогу покинуть дом и начать охоту на улицах, а в этих стенах меня будет сдерживать слово.
— А долго ли оно будет тебя сдерживать? — спросил Персефоний.
— Почему ты никак не хочешь поверить Ухокусаю? — возмутилась Вереда. — Ведь он сдался добровольно, не забывай!
— Я и не забываю. Просто мне ли, упырю, не знать, что такое жажда? Ты ведь знаешь, приятель, что рано или поздно сорвешься, так? — спросил Персефоний у предметного призрака.
— Наверное. — Было ясно, что тот заставляет себя произнести эти слова. — Наверное, сорвусь. Но я сделаю все, чтобы не нарушить данное слово. Я предупрежу, если мне станет невмоготу…
— Вообще как долго ты можешь обходиться без ушей?
— Не знаю. Месяц, может, больше. В бутыли я ждал два года, хотя и начал хиреть под конец.
— Я надеюсь, мы найдем выход из положения гораздо раньше, — бодро заявил Сударый, хотя отнюдь не чувствовал такой уверенности.
Проводив Непеняя Зазеркальевича, де Косье еще минуту или две сидел в своем кабинете, чуть слышно постукивая пальцами по столешнице. На лице его, словно напрочь утратившем подвижность, угадывалась напряженная работа мысли. Внимательный наблюдатель, впрочем, угадал бы, что владелец «Наилучшей оптографии» уже принял какое-то решение и теперь собирается с духом, чтобы его воплотить.
Наконец де Косье встал и спустился вниз.
— Смышель! — подозвал он одного из своих помощников. — В ближайшие полчаса меня ни для кого нет.
— Как скажете, мсье.
Оптограф направился в жилую часть дома.
Сюда не проникала рабочая атмосфера ателье, тут царили тишина и покой. Уж тишина-то точно.
Жена де Косье в это время дня, как правило, кочевала по магазинам Оранжерейной со стайкой приятельниц, и оптограф не удивился, не встретив ее. В гостиной у окна, наматывая кудри на тонкий пальчик, сидела Гордетта, читавшая какой-то роман в мягкой обложке.
— Твой брат у себя?
— Где еще может быть этот негодяй? — пожала плечами пятнадцатилетняя девушка, не отрываясь от чтения.
— Следи за языком, Гордетта, — поморщился де Косье. — Ты знаешь, я не одобряю грубости.
— Боюсь, mon papa, вы обманываете, иначе давно бы уже прогнали этого бездельника.
Жена де Косье была местной уроженкой, о чем, правда, не любила вспоминать, потому что обожала все закордонское и очень сожалела, что не родилась на пару тысяч верст западнее Спросонска. Слово «хороший» для нее значило «закордонский» и ничего иного значить не могло. Де Косье это и забавляло, и раздражало. Зато детей своих он принципиально воспитывал совершенными закордонцами, то есть в духе вольности и полной самостоятельности. Только в последнее время начал он подозревать, что это было не лучшее из когда-либо принятых им решений.
Де Косье покинул гостиную и прошел до угловой комнаты. Постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. В полумраке за задернутыми шторами лежал, раскинув руки, на неубранной кровати молодой человек девятнадцати лет. У него были длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и равнодушный взгляд.
— Франтуан, нам надо поговорить.
— Не о чем. Все уже говорено не раз, и я не отступлюсь. Покуда не подыщете мне местечко потеплее, никуда отсюда не съеду. А попробуете, mon cher père,[3] силой выставить — сами знаете, кому и что я про вас расскажу.
— Черт тебя побери, Франтуан, если бы ты занимался чем-нибудь полезным с таким же усердием, с каким шантажируешь собственного отца, у тебя не было бы нужды жить на мои подачки.
Молодой человек хохотнул, ничуть, по-видимому, не задетый резкими словами.
— А меня ваши подачки вполне устраивают! Что поделать, жизнь такова, что искусство шантажа является для нас важнейшим из искусств, — сообщил он с самой циничной усмешкой.
Де Косье поставил перед кроватью сына стул, сел, положив ногу на ногу, и произнес:
— Ладно, оставим бессмысленные споры. Я хотел поговорить о другом. Мне нужна твоя помощь.
Франтуан приподнялся, с веселым изумлением взирая на отца:
— Я не ослышался? Вам нужна помощь бесстыдника и бездарного тунеядца?
— Именно. Сразу скажу, дело деликатное и я не могу обратиться к кому попало. Помнится, ты как-то упомянул о своем знакомстве с неким молодым человеком отнюдь не последней в этом городе фамилии, который по каким-то причинам люто ненавидит оптографа Сударого?
