Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
— К мсье де Косье ты тоже привязался? — спросил Сударый.
— Нет. Это было невозможно. Я так и оставался для него чем-то неопределенным.
— Чем же закончилось твое заточение?
— Вы знаете ответ, — промолвил Ухокусай.
Сударый кивнул и глубоко задумался.
Посетитель, зашедший именно в эту минуту, застал престранную картину: молодой мужчина с бутылкой в руке, девушка с тетрадью, упырь и домовой с суровыми лицами стояли полукругом и в полном молчании пристально взирали на занимавший половину стола диковинный чужеземный фонарь. На посетителя они тоже взглянули молча и пристально.
Первым опомнился Сударый. Как ни в чем не бывало он убрал бутыль на полку, фонарь переставил на пол и сказал:
— Добрый день, рады приветствовать вас. Проходите.
— Мне бы… Здравствуйте! Я бы вот… — Вошедший человек то и дело поглядывал на фонарь, словно ожидал, что сейчас все опять начнут рассматривать его, а про посетителя забудут. — Или, может, я не вовремя?
— Ну что вы, милостивый государь! Вот вешалка, раздевайтесь, присаживайтесь. Вереда, запиши посетителя. Итак, вы хотите заказать портрет?
Деловой голос Сударого заставил всех вернуться к реальности. Совместно с Вередой они выяснили пожелания клиента — а это оказалось нелегкой задачей, потому что у самого клиента никаких пожеланий не было, а только у его жены, потому что сам-то он разумный занятой, ему не до баловства всякого, да только вот жена… ей, видите ли, всенепременно восхотелось, ну так отчего бы не побаловать женщину на именины, только чтобы не хуже, чем у таких-то… В то, что ни Сударый, ни Вереда понятия не имели, чем отличался снимок «таких-то», посетитель, кажется, так и не поверил. На вопрос, когда этот образцовый снимок был сделан, он ответил неопределенно, так что потребовалось долго просматривать записи, чтобы установить наконец, что «такие-то» оптографировались вовсе не у Сударого, а у де Косье…
В общем, в тихое ателье вдруг ворвались будни оптографии, разрушив атмосферу жутковатой тайны. И даже могло показаться, что все это привиделось: и охота на предметного призрака, и его неживой, но вместе с тем завораживающий голос, и сам долгий рассказ. А что фонарь стоит восточный в углу — ну мало ли… стоит себе и стоит.
Но когда посетитель ушел, записавшись на сеанс, рабочее настроение тотчас раскололось под напором напряженной тишины, и фонарь опять оказался в центре внимания.
— Так что же нам с тобою делать? — спросил Сударый, возвращая фонарь на стол.
Тот по устройству своему был предназначен для того, чтобы стоять на полу, но, поднявшись до уровня глаз, словно становился полноправным собеседником.
— Я полностью отдаю себя в ваши руки, — последовал смиренный ответ.
— И все же я хочу знать, как сам ты видишь свое будущее.
— Очень-очень печальным. Я вижу только три пути. Два меня страшат, а третий недостижим.
— Расскажи о них.
— Я могу продолжать свое нынешнее существование, позорное и безнадежное, надеясь только, что когда-нибудь мне удастся снять проклятие Князя Мертвых. Это первый путь. Второй проще — я могу умереть. Правда, не сам — для этого мне понадобится помощь разумного. К примеру, ваша. Это очень привлекательный путь, но я слабодушно боюсь его, потому что меня не оставляет надежда на осуществление первого — что, если, думается мне, все же удастся еще в этом бытии очистить карму? И я колеблюсь.
— Каков же третий?
— Самый прекрасный и несбыточный. О нем бы стоило забыть совсем, но мечты утешают меня в скорби. Третий путь — это найти некую совершенную форму, в которой я мог бы провести остаток своей жизни простым полезным предметом, ни во что уже не превращаясь, независимо от чьего-либо желания.
— Почему ты думаешь, что это неосуществимо? Ты перебывал, наверное, тысячами разных вещей — неужели ни одна тебе не понравилась?
— Напротив, господин молодой мастер оптографии, я каждой из этих тысяч вещей безумно завидовал, и мне было горько терять каждую из моих форм. Но на этом пути мне тоже нужна помощь разумного. Если кто-то увидит во мне некую вещь и скажет: «Вот лучшее, на что ты способен», если поверит в это и не захочет, чтобы я становился чем-нибудь другим, я до скончания нынешнего бытия останусь этой вещью, и польза, которую принесу, послужит очищению кармы. И следующее воплощение будет не таким ничтожным, как то, какое ожидает меня, умри я сейчас.
— То есть если я сделаю за тебя выбор…
— Я буду бесконечно счастлив. Однако не смею просить вас, господин молодой мастер оптографии, не смею подталкивать вас к решению, ибо этот путь самый невозможный.
— Да почему же? Что мне помешает вообразить тебя чем-нибудь определенным?
— Не берусь судить.
Сударый задумался. Сомнения Ухокусая казались ему неубедительными.
— Не понимаю, что тут сложного, — словно отозвался на его мысли Персефоний. — Взять хоть этот же фонарь! Чем не хорош? Красив, полезен, правда, неуместен в современном интерьере, но ведь можно подыскать ему подходящую обстановку…
— Да, это уж лучше, чем бритвой в кармане сумасшедшего быть, — согласился Переплет.
— Чем же лучше? — удивил его вопросом Ухокусай. — Бритва — такой же предмет, как фонарь, иногда нужный, иногда нет. Ужасно было принадлежать безумцу… но не быть бритвой.
— Ну уж, во всяком случае, фонарь ничуть не хуже всего другого, — стоял на своем домовой.
— Однако и не лучше, — раздался голос Вереды.
— Вы правильно понимаете, госпожа студентка, — прогудел Ухокусай.
Сударый вздохнул. Загадка предметного призрака оказалась сложнее и многограннее, чем он ожидал.
— Значит, тебе требуется форма, которая была бы лучше всех остальных? Но ведь всякая вещь нужна в свое время и не нужна в другое, всякая пригодна к одному делу и не пригодна к другому. Как тут выбрать? Разве что у тебя самого есть какие-то предпочтения?
— Я хотел бы быть всем… К сожалению, у меня нет и не может быть предпочтений.
— Что ж, не буду тебя обнадеживать заранее, но мы постараемся что-нибудь придумать насчет третьего пути. А пока ты можешь дать обещание, как собирался.
— Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Клянусь, ваше доверие не будет обмануто. Даю слово, что не укушу ни одного уха под крышей вашего дома и не покину его, если на то не будет вашей воли.
— Отлично. Вереда, дай мне, пожалуйста, тетрадь.
Он стал перелистывать заметки де Косье, отыскивая формулу разрушения чар.
— Я согласен с тем, что доверие честнее и благороднее подозрительности, — сказал Персефоний. — Но все-таки история Ухокусая не согласуется с рассказом Свинтудоева. Кто-то из них лжет. На каком основании вы делаете выбор? Неужели только на том, что призрак брадобрея безумен? Но как можно судить, не безумен ли Ухокусай?
